Значит, так: живу я один. Комната у меня пять метров тринадцать сантиметров. Кушетка. Стол. Окошко с подоконником. А заботиться мне о ком-нибудь надо? Скучно, когда не о ком заботиться.
Ну первое, конечно, что мне посоветовали, — женись! И я, откровенно, сначала тоже так подумал. Думаю, женюсь и окружу драгоценную супругу вниманием и заботой. А потом думаю: как же я ее буду окружать, когда тут повернуться негде. Я, например, когда сижу на кушетке, то из любого угла могу достать что мне нужно, не вставая. Нет, думаю, любая жена взвоет в такой теснотище. Надо мне завести чего-нибудь менее габаритное.
Собаку? От соседей житья не будет. А потом я на работе целый день. Она тут в одиночестве от скуки сдохнет.
А одному жить, я повторяю, как-то бесцельно. Человек он так устроен, что ему обязательно надо о ком-то заботиться.
И вот один раз гляжу: на базаре бабка продает цветок. Плюгавенький такой цветочек. Вроде лепешки, но с белыми волосиками. Я на него глянул, и как-то мне его жалко стало. Какой-то он заброшенный мне показался. Вроде небритого холостяка.
— Почем, — говорю, — твоя лепешка?
— Это, — отвечает, — не лепешка, а опунция.
— Все равно. Сколько она стоит?
— Два рубля.
— Хорошо, — говорю. — На тебе рубль, только смотри не умри от восторга.
Взяла она рубль. А я принес цветок домой и на окошко поставил.
Ах, думаю, до чего это я хорошо придумал! Теперь мне есть о ком заботиться. И жизнь моя сразу приобрела великий смысл. Первым делом, думаю, сейчас пойду за город, нарою самого хорошего чернозема и пересажу цветок в большой горшок. Чтоб ему было хорошо. А то неизвестно, чего ему бабка насовала.
А может, думаю, он не любит чернозем? Может, ему еще чего-нибудь надо? Пойду спрошу.
Есть у меня один такой знакомый, великий цветовод. Прихожу к нему.
— Так и так, — говорю. — Можешь меня поздравить, теперь я не одинок. Завел себе опунцию. Не скажешь ли, какая ей требуется земля?
Расспросил он, как растение выглядит, и говорит:
— Это опунция беловолосая. Живет она в Мексике. А земля ей нужна такого состава: глинисто-дерновая, листовая, парниковая и песок. Все это в определенных пропорциях. И еще обязательно старая глина и штукатурка.
Я от удивления даже рот раскрыл.
— А зачем же, — говорю, — штукатурка? Где она ее достает на воле?
— Да уж где-нибудь достает, — отвечает.
— А где же, — говорю, — старую глину берут? Сколько этой глине лет должно быть?
— Да, — говорит, — чем старей, тем лучше. Вот в Средней Азии из глины заборы строят, дувалы они называются. Вот та хороша.
— Ну, — говорю, — в Среднюю Азию я за глиной не поеду. Где-нибудь поближе поищу.
Пошел искать. Весь выходной проискал. Рюкзак у меня получился пуда на два. Все нашел, а штукатурки нету. Прямо хоть чем-нибудь дом ломай. И вдруг — представьте — такая удача! Вижу на пустыре мусорная куча. И ворона на ней сидит, на меня любуется. Прогнал я ее, стал в этой куче разбираться. Гляжу — штукатурка! Честное слово! Прямо кусок чьей-то стены. Даже с дранками. Взял я его под мышку и поехал домой.
Там я всю землю рассортировал и начал перетирать руками. Вот земля с поля, вот земля из леса, вот парниковая, вот с помоечки (компост называется), вот песок, а вот камешки для дренажа. Высыпал все это в кучу на пол и еще глину со штукатуркой добавил. Хотел еще от чистого сердца асфальта и битого стекла подмешать, но раздумал. Может, ей не понравится, может, она уж чересчур разборчивая?
А потом я присел отдохнуть и окинул взором результаты своих трудов. Окинул я эти результаты и ахнул! Что, вы думаете, у меня получилось? Та же самая куча мусора и получилась. Разве только без вороны. Вместо нее я, значит, сижу и на эту кучу любуюсь.
А кругом — батюшки мои — не комната, а помойка! Если бы я ту мусорную кучу с пустыря притащил и высыпал вот так посреди комнаты, то она выглядела бы даже понарядней.
А главное — самому жить негде. И не то что жить — дышать нечем. Одним словом, плюнул я на эту самую кучу и пошел к приятелю ночевать.
Я шел и думал о том, что в наш двадцатый век все эти цветочки есть не что иное, как блажь.
Это раньше, размышлял я, разводили в своих квартирах орхидей, создавая им субтропический микроклимат.
В наше время такие мерки неуместны. А если кто пробует по ним жить, то неизбежно попадает в глупое положение, вроде как я.
Обдумав все это, я на другой день взял недельный отпуск и принялся за уборку комнаты. К следующей субботе я вывез всю грязь, а в воскресение заново справил новоселье.
А опунцию продал на том же базаре. За двадцать копеек.
ЛИПА
Иногда я выхожу на аллею погулять. Здесь растут липы. И еще другие деревья.
Аллея направо, аллея налево, а больше гулять негде. Дело в том, что сзади меня этаким плавучим якорем тащится трехлетняя племянница. И она очень любит задавать однообразный вопрос:
— Это липа? — спрашивает она.
— Да, деточка, это липа! — убежденно говорю я. Хотя откуда у меня такая уверенность, я и сам не знаю. Никто и никогда не подводил меня к этому дереву и не сказал, что вот это и есть липа. Я сам знаю, что это липа. У меня нюх на липу. А выработался он в результате большого жизненного опыта и ума. По-моему, это вполне достаточное объяснение, не так ли?
Мы шествуем вдоль скамеек, на которых сидят парочки.
Существует мнение, по которому влюбленные должны непременно смотреть друг на друга, не замечая ничего вокруг. Это — заблуждение. Наши влюбленные были какие-то ненормальные. Они вертели головами, как воробьи, и провожали нас взглядами. Мы шли как сквозь строй. Я перешел на тротуар, где лип уже не было. Вместо них были зеркальные витрины магазинов. В одной из них висела баранья нога. Возле витрины стоял человек в халате и протирал стекло тряпкой.
— Это липа? — спросила девочка.
Я посмотрел сквозь стекло, но оно было еще грязное, и разобрать что-либо было трудновато.
— Скажите, пожалуйста, — обратился я к человеку в халате. — Это настоящая нога, или, как бы получше выразиться… протез?
— Это муляж! — гордо сказал человек в халате.
И, словно в подтверждение, я почувствовал одуряюще-сладкий липовый запах. И тут же в витрине я заметил молочные бутылки, в которых вместо молока был насыпан белый порошок, сооруженного из папье-маше осетра и фанерную воблу, которой в продаже не было.
— Да, девочка, это липа, — сказал я. — Слышишь, как хорошо пахнет?
Конечно, за этим последовал второй классический вопрос:
— А почему?
— Потому, дружок, — начал я объяснение, не совсем представляя, как его закончить, — потому, что витрина существует для того, чтобы отобразить реальную действительность. А здесь отображается не сама действительность, а некое подобие действительности. Может быть, это даже красивее, чем бывает в жизни, но все равно это подобие не настоящее. Это липа, дружок. К сожалению, это липа.
Мило беседуя, мы двинулись дальше и остановились возле газетного стенда. С газетных фотографий на меня смотрели передовики производства, ученые и дети. Пятилетний мальчик делал из кубиков башню. Здесь все было трогательно: и короткие штанишки, и звезда над башней, и улыбка ребенка. Но улыбка была какой-то не совсем откровенной. Она была чуть напряженной и придавала лицу малыша какое-то слишком «понимающее» выражение лица. Он-то знал, что позирует! А меня продирает мороз, когда я вижу у малышей такие понимающие улыбки. Это не их дело так улыбаться. Их нельзя заставлять так улы…
— Это липа? — спросила племянница. — Уж очень хорошо пахнет.
Для верности я окинул взглядом все снимки. Инженеры разглядывали чертежи, рабочие крутили гайки, слушатели школ отвечали на вопросы. Все они отлично вписывались в кадр. Я представил, сколько труда потратили корреспонденты, расставляя людей нужным образом.