— Согласен. Как часто она ездит в клинику?
— Два раза в неделю. По понедельникам и четвергам, на групповую терапию. Вместе с другими женщинами, у которых та же проблема.
Она откинулась назад, с сухими глазами, улыбаясь.
— Я так горжусь за нее, доктор Делавэр. И боюсь, как бы все не испортилось.
— Тем, что поедешь в Гарвард?
— Вообще боюсь сделать что-то такое, что может все испортить. Я хочу сказать, что мысленно представляю маму как бы на чашке весов — знаете, такие весы с коромыслом. Страх перетягивает в одну сторону, счастье — в другую. Сейчас чаша весов склоняется в сторону счастья, но меня не покидает мысль о том, что любой пустяк может столкнуть ее в другую сторону.
— Ты считаешь маму довольно хрупкой.
— Она действительно хрупкая! Все, что ей пришлось пережить, сделало ее такой.
— Ты говорила с доктором Урсулой о том, каковы могут быть последствия твоего отъезда?
— Нет, — сказала она, сразу помрачнев. — Нет, не говорила.
— У меня такое ощущение, — сказал я, — что, хотя доктор Урсула немало помогла твоей маме, она все же не принадлежит к числу людей, которые тебе приятны.
— Это правда. Она очень… Она холодная.
— Тебе в ней еще что-нибудь не нравится?
— Ну, я же говорила. Как она меня анализирует… Думаю, что она чувствует ко мне неприязнь.
— Почему ты так думаешь?
Она покачала головой. На одну из ее сережек упал луч света, и она сверкнула.
— Просто что-то такое… от нее исходит. Я знаю, это звучит… неточно — просто в ее присутствии мне делается не по себе. И как она сумела тогда дать мне понять, чтобы я не совалась не в свое дело, хотя и не сказала ничего такого. Разве после этого я смогу обратиться к ней с чем-то личным? Она просто окатит меня ушатом холодной воды. Я чувствую, что она хочет отделаться от меня.
— А с мамой ты не пробовала об этом поговорить?
— Я говорила с ней о лечении пару раз. Она сказала, что доктор Урсула ведет ее со ступеньки на ступеньку, и она, хоть и медленно, но поднимается вверх по этой лестнице. Что благодарна мне за то, что я заставила ее лечиться, но что теперь она должна повзрослеть и сама о себе позаботиться. Я не стала спорить, боялась, как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что… все поломает.
Она помяла руки. Откинула волосы.
Я спросил:
— Мелисса, а не чувствуешь ли ты себя немного обойденной? В том, что касается лечения?
— Нет, совсем нет. Конечно, я хотела бы знать больше — особенно из-за интереса к психологии. Но не это для меня важно. Если для эффективного лечения нужно именно это — вся эта скрытность, — то и на здоровье. Даже если нынешнее состояние — предел, все равно это большой прогресс.
— Ты сомневаешься, пойдет ли этот прогресс дальше?
— Не знаю, — сказала она. — Если наблюдать изо дня в день, то дело продвигается ужасно медленно. — Она усмехнулась. — Видите, доктор Делавэр, я совсем не терпеливая.
— Значит, хотя твоя мама проделала большой путь, ты не убеждена, что этого продвижения будет достаточно, чтобы ты могла безболезненно для нее уехать?
— Вот именно.
— И ты испытываешь досаду и разочарование — тебе хочется больше узнать о мамином прогнозе, но ты не можешь, потому что доктор Урсула так с тобой обращается.
— Точнее не скажешь.
— А что доктор Лео Гэбни? Может, тебе было бы приятнее поговорить с ним?
— Нет, — сказала она, — его я совсем не знаю. Как я уже говорила, он появлялся только в самом начале и был похож на настоящего ученого — ходит очень быстро, все записывает, отдает распоряжения жене. У них в семье он — босс.