ГОРАЛИК. Ты ни разу до этого не слышал идиш?
ЛЬВОВСКИЙ. Нет – а где бы в Москве я мог его слышать? То есть мне объяснили, что это за язык, я был сообразительный мальчик, – но это было как-то ужасно странно. А Брунис, сын их латышских соседей, просто не говорил по-русски совсем – что, впрочем, нам не мешало до определенного момента прекрасно общаться и играть вместе, – по-моему, в настольный пинбол, который, впрочем, конечно, как-то иначе назывался – детским бильярдом, что ли? Не помню точно, в который наш приезд – в третий, наверное, – мы вошли, мама его, Илона, позвала его поздороваться, он появился на пороге кухни, исподлобья посмотрел, выпалил что-то по-латышски и убежал. Лида выругалась на идише, мама его что-то сказала по-латышски, тоже неласково, побежала за ним и через некоторое время привела извиняться, – хотя я, разумеется, в этой сцене был недоумевавшим наблюдателем.
ГОРАЛИК. Что это было?
ЛЬВОВСКИЙ. Я не очень помню конкретную фразу – хотя подслушал потом, конечно, разговор взрослых, – но смысл в том, что товарищ мой по детским играм за тот год, что мы не виделись, много общался со своим дедом. А дед его в молодости успел побыть айзсаргом, то есть членом добровольческой военизированной организации, такие были не только в Латвии, а много где в Восточной Европе. Эти организации можно в общем-то (многие так и делают) называть протофашистскими, некоторые из этих людей потом пошли на службу к нацистам, – но изначально это было что-то вроде народной милиции в первом смысле этого слова. Правда, хорошо ладившей с правыми авторитарными режимами типа ульманисовского.
В общем, дед, видно, как-то рассказал ему свой взгляд на советско-латвийские отношения – но надо сказать, что на следующий год мы снова прекрасно общались. Не знаю, может, родители объяснили про коллективную ответственность, а может само забылось. Они, городской средний класс, насколько я понимаю, никакой любви к советской власти не испытывали – но понимали, что и Лида, и мои родители тоже не испытывают. Смешное: Илона, мама Бруниса, гадала на картах Таро, которые сама рисовала. Их было столько, что, когда она их раскладывала, они занимали весь довольно большой кухонный стол (и еще оставалось), – то есть это была какая-то расширенная колода, очень аккуратно нарисованная цветными карандашами и фломастерами.
Ну и вот, вывески, другой язык. У Аксенова это ощущение не заграницы, а пограничья очень точно передано в «Цапле». Какое-то лиминальное пространство постоянного перехода, который никогда не происходит. Есть в этой пьесе короткий фрагмент ритмизованной прозы, удивительно совпадающий с моими детскими ощущениями.
И море, там было море, Рижский залив, он идеально подходит для детей, потому что даже ребенок идет по нему 10 минут, прежде чем сможет окунуться, мелко.
ГОРАЛИК. Ты плавал?
ЛЬВОВСКИЙ. Да, меня отец научил плавать – правда, в Черном море научил.
ГОРАЛИК. Легко было? Боялся?
ЛЬВОВСКИЙ. Легко не было, но, по-моему, не боялся.
Я, кстати, с изумлением выяснил, побывав там недавно впервые за сколько-то лет, что не помню практически главного, что есть в этих местах. Там удивительная дореволюционная деревянная архитектура. Такие ажурные непонятные строения, которых нигде больше нет. Нигде больше ничего подобного не видел – а Рига наполовину состоит из этих домов. Я провел там много времени, но никогда этого не замечал, вообще, совсем. А тут выяснилось, что огромный кусок Юрмалы в 1998 году был объявлен охранной зоной ЮНЕСКО, что нигде в Европе больше ничего такого нет, что в войну сгорело, дерево же, что советская власть снесла. И вот ничего этого не помню, не обращал никакого внимания, поразительно.
ГОРАЛИК. Почему-то из того, что ты рассказываешь, складывается впечатление, что этот ребенок непременно что-нибудь коллекционировал.
ЛЬВОВСКИЙ. Я собирал марки. В смысле, многие советские дети собирали марки в какой-то момент – и я тоже. У отца был кляссер с марками, довольно маленький. За то время, пока я их собирал, количество их увеличилось до шести или семи, кажется.
ГОРАЛИК. Это было важно?
ЛЬВОВСКИЙ. Видимо, в какой-то момент да, не очень помню. Помню, что на какое-то время я совпал с моими одноклассниками, мы менялись… Меня по большей части интересовали старые марки, колониальные, с какой-то историей, – ну или те, на которых были экзотические животные. В киосках «Союзпечати» продавались марки каких-то развивающихся африканских стран, для которых они были одной из статей экспорта, как книжки примерно. Я помню, например, марки Бурунди – они тогда только стали появляться, – такие, как календарики, которые, чуть поворачиваешь, видно то одно, то другое.