Эта лестница словно специально предусмотрена для меня.
Корабль был глубоко погружен в воду, ребристые нефтехранилища находились высоко, но планшир достигал только до пояса. Я вынул из кармана фонарик–карандаш и поднялся на борт. Продвигался вперед в полной темноте, если не считать тусклого отблеска света на корме. Борт корабля вообще не был освещен, не было даже навигационных и якорных огней. И только иллюминация на буровой вышке сверкала, как рождественская елка, на которой огней было больше чем достаточно.
Движущиеся в глубоких пазах раздвижные двери выходили на приподнятый полубак. Я потянул за верхний и нижний болты одной из створок, подождал, пока мне поможет слабая бортовая качка, и толкнул дверь назад так, чтобы в образовавшуюся щель пролезла моя голова и рука с фонариком. Я увидел пустые бочки с краской, канаты, пиломатериалы, тяжелые цепи. Это напоминало складское помещение. То, что я увидел в нем, не представляло для меня ни малейшего интереса. Я задвинул створку двери, вставил в гнезда болты и снова отправился на поиски…
Пробрался на корму над цистернами. Там были поднимающиеся двери с большими защелками, выступающими над поверхностью дверей. Я увидел продольные и поперечные трубы различных размеров. На трубах, на соответствующей высоте, были большие маховики, предназначенные для открытия и закрытия вентилей, и ребристые вентиляторы. Продвигаясь по корме, я налетал почти на каждый вентилятор и прочувствовал их своей головой, коленными чашечками и голенями. Казалось, что прокладываю себе путь через девственные джунгли. Металлические девственные джунгли. Но я упорно продвигался вперед. Надо удостовериться, что на корме нет ни люков, ни трапов, размеры которых равнялись бы размерам человеческого тела.
На корме тоже не нашел ничего интересного. Большую часть палубы и надстройки занимали каюты. Один большой люк каюты, напоминающий вагонную дверь, был застеклен и имел пару открытых форточек. Я включил фонарик и осветил люк. Внутри были только моторы. Значит, люк тоже отпадал. Отпадал, как и вся верхняя палуба.
В лодке терпеливо ждал Эндрю. Я скорее почувствовал, чем увидел, его вопрошающий взгляд и покачал головой. Мне незачем было качать головой. Когда он увидел, что я натягиваю на голову резиновый шлем и надеваю кислородную маску, ему уже не требовалось ответа. Он помог мне обвязать вокруг талии спасательный шнур, и на это ушла целая минута: резиновую лодку раскачивало на волнах так сильно, что каждый из нас мог работать только одной рукой, а другой держался за борт лодки, чтобы не упасть.
Если пользоваться при погружении кислородным баллоном, то самая большая глубина, на которую можно опуститься, – не более восьми метров. Но учитывая, что корабль был погружен в воду на четыре – пять метров, у меня был достаточный запас глубины. Поиски под водой провода или чего–то, прикрепленного к проводу, оказались гораздо легче, чем я предполагал, так как даже на глубине около пяти метров влияние волн было почти незаметно.
Эндрю все время вытравливал спасательный шнур, то ослабляя, то натягивая его, чтобы следить за каждым моим передвижением. Создавалось впечатление, что он выполнял эту работу всю свою трудовую жизнь, а кстати, так и было на самом деле.
Я дважды внимательно осмотрел днище и борта корабля от носа до кормы, освещая каждые полметра мощным фонарем, предназначенным для подводных работ. Возвращаясь после второго осмотра, увидел на полпути огромную мурену, которая выплыла из темноты, куда не достигал свет фонаря, и ткнулась головой со злыми немигающими глазами и ядовитыми зубами прямо в стекло фонаря. Я пару раз мигнул фонарем, и она уплыла.
Больше я ничего не увидел и, почувствовав себя усталым, вернулся к надувной лодке. Влез в нее, думая о том, что пятнадцать минут интенсивного плавания, да к тому же еще с кислородным снаряжением, заставили бы выдохнуться любого человека. Вместе с тем я отлично знал, что если бы нашел то, что искал, усталость прошла бы сама собой. Я все поставил на карту, чтобы обнаружить это, и, вернувшись без находки, чувствовал себя разочарованным, измученным, опустошенным и отчаявшимся. К тому же я совсем замерз, и мне очень хотелось курить. Представил себе потрескивающие поленья горящего камина, подумал о горячем кофе, от которого вверх поднимается пар, и долгом–долгом безмятежном сне. Снова подумал о Германе Яблонском, мирно спящем в доме генерала в удобной кровати из красного дерева.
Я стащил маску, сбросил кислородные баллоны. Потом снял с ног ласты и надел ботинки онемевшими негнущимися пальцами, бросил на палубу корабля брюки, пиджак и шляпу, подтянулся, влез на палубу и облачился в собственный костюм. Через три минуты, мокрый насквозь, как одеяло, которое только что вытащили из стиральной машины, подошел к лестнице, ведущей на палубу буровой вышки. Палуба находилась в 30 метрах над головой.
Плывущие по небу серые тучи перекрыли свет звезд, но этот призрачный свет все равно не помог бы. Мне казалось, что висящая над головой лампа была слишком слабой, чтобы освещать лестницу, но это было не так. Просто она находилась слишком далеко от лестницы. На расстоянии трех метров от платформы обнаружил, что это не лампа, а прожектор. А что если они охраняют эту лестницу? Что я скажу, если меня задержат? Скажу, что я еще один инженер с танкера и что меня мучает бессонница? Скажу, что я стою здесь и сочиняю правдоподобный рассказ, в то время как с моих брюк, надетых прямо на гидрокостюм, стекают струйки воды, образуя под моими ногами лужу? Что я скажу людям, с интересом разглядывающим мой блестящий от воды резиновый водолазный костюм, тогда как вместо него положено быть рубашке и галстуку? У меня не было пистолета, а я уже отлично усвоил, что любой человек, так или иначе связанный с генералом Рутвеном и Вилэндом, едва продрав глаза, наденет первым делом кобуру на ремне и только потом натянет носки: все, кого мне довелось встретить из этой компании, были самыми настоящими складами оружия. Что если кто–то из этих людей направит на меня пистолет? Побегу ли я вниз по этим ста тридцати ступенькам, чтобы кто–то спокойненько перехватил меня внизу? Впрочем, и бежать–то некуда: пожарная лестница – единственное убежище, защищенное с трех сторон, и только ее четвертая сторона выходит на море. Если прыгну, то приземлюсь где–то вблизи от вентилей и труб на танкере. Я пришел к выводу, что более или менее разумному человеку остается только один выход – броситься вниз, не дожидаясь дальнейшего развития событий.
Я стал подниматься вверх. Там не было ни живой души. Трап кончался закрытой с трех сторон площадкой: одна сторона ограждена перилами, две Другие – высокими стальными стенками. Четвертая сторона выходила прямо на палубу, где стоял кран. Все, что я видел на палубе, ярко освещено; слышался шум работающих машин и голоса мужчин, находящихся в десяти метрах от меня. Мысль оказаться в гуще этой толпы пришлась мне не по вкусу, и я стал искать путь к отступлению. И тут же нашел его. Рядом находилась стальная перегородка высотой около семи метров, в которую были вмонтированы скобы. Тесно прижимаясь к перегородке, поднялся по этим скобам наверх, прополз несколько метров и, очутившись под прикрытием одной из громадных колонн, поднялся на ноги.
Моим глазам открылась вся панорама буровой вышки.
В сотне метров к северу, на большой приподнятой платформе, находилась буровая вышка, кажущаяся еще более внушительной и массивной от расположенных у ее основания кабин управления буровой и снующих под платформой людей. Я предполагал, что под этой платформой расположен генератор, вырабатывающий электроэнергию, и жилые помещения. Меньшая платформа была на южной стороне, и именно на ней я стоял сейчас. Она была почти пустой и имела только полукруглую площадку, которая, выходя за пределы платформы, нависала над поверхностью моря с юга. Назначение этого большого, ничем не занятого пространства на какую–то минуту озадачило меня, но потом я вспомнил: Мэри Рутвен говорила, что генерал обычно летал с вышки на берег и с берега на вышку вертолетом. Вертолету требовалось место для посадки. Эта платформа и была предназначена для посадки.