Харлоу быстро достиг площадки на уровне четвертого этажа и перемахнул через перила. Сделав широкий шаг, благополучно одолел оконный проем. Гостиничный номер не отличался размерами. На полу лежал раскрытый чемодан, его содержимое в беспорядке валялось тут же. На тумбочке у кровати стояла лампа, тускло освещавшая комнату, а также наполовину опорожненная бутылка виски. Под аккомпанемент непрекращающегося яростного стука в дверь Харлоу закрыл окно.
Из коридора донесся разгневанный голос Макелпайна:
— Откройте, Джонни! Откройте, или я разнесу к чертям собачьим эту проклятую дверь!
Харлоу спрятал обе камеры под кровать. Стянул с себя черную кожаную куртку и черный свитер, швырнув то и другое вслед за камерами. Потом вылил немного виски на ладонь, растер по лицу…
Дверь распахнулась, и показалась правая нога Макелпайна. Очевидно, каблук послужил неплохим орудием для расправы с замком. Харлоу, в рубашке и брюках, не сняв даже ботинок, лежал, вытянувшись, на кровати. Он выглядел так, словно находился в глубоком обмороке.
Макелпайн с угрюмым видом и, словно не веря своим глазам, подошел к кровати, склонился над Харлоу, с отвращением принюхался и вынул бутылку из бесчувственной руки гонщика.
— И это величайший гонщик мира!..
— Вы же сами говорили, что все они к этому приходят. Помните? Рано или поздно, но все они приходят к этому.
— Но Джонни Харлоу!
— И Джонни Харлоу.
Макелпайн кивнул. Оба повернулись и вышли из номера.
Харлоу открыл глаза, задумчиво потер подбородок. Потом рука его замерла, он понюхал ладонь и брезгливо поморщился.
Глава 3
Бурные недели, промелькнувшие после гонок в Клермон—Ферране, как будто не внесли особых перемен в поведение Джонни Харлоу. Всегда сдержанный, замкнутый и одинокий, он и теперь оставался таким же, разве что стал еще более нелюдимым.
В дни взлета, находясь в расцвете сил на вершине славы, он был почти ненормально спокоен, держа свое внутреннее “я” под железным контролем. Таким же спокойным казался и сейчас, так же сторонился остальных, держался особняком. Его замечательные глаза (замечательные по своему феноменальному зрению) смотрели так же невозмутимо, ясно, не мигая, как и прежде, а его орлиный профиль был совершенно бесстрастен.
Руки гонщика больше не дрожали. Все как будто говорило о том, что человек этот находится в согласил с самим собой. Тем не менее, можно было заметить: состояние чемпиона весьма далеко от блаженной гармонии, и он никогда уже не достигнет внутреннего равновесия. С того дня, как Харлоу сбил Джету и сделал Мэри калекой, сказать, что его судьба неумолимо пошла под уклон, значит, сказать далеко не все. Успех не просто пошел на убыль, он рухнул что ни на есть самым роковым и бесповоротным образом как для самого гонщика, так и для широкого круга его друзей, знакомых и почитателей.
Спустя две недели после гибели Джету, в родной Британии, на глазах преданных болельщиков, явившихся как один вознаградить и поддержать своего кумира после тех ужасных оскорблений, которыми осыпала его французская печать, и вдохновить его на новые победы, чемпион пережил позорную неудачу, сойдя с дистанции в первом же заезде. Дело обошлось без каких бы то ни было травм, но “коронадо” превратился в кучу металлолома. Лопнули обе передние шины. Высказывалось предположение, что одна из них рванула, по меньшей мере, еще на треке. “Иначе, чем объяснить, — говорили многие, — что “коронадо” так неожиданно врезался в чашу?” Правда, такое мнение не было всеобщим. Джекобсон, как и следовало ожидать, изложил в узком кругу свою точку зрения. Он считал, что высказанное большинством объяснение — поистине образец милосердия. Теперь механик уже довольно часто повторял свое излюбленное заключение: “Водительский просчет”.
Еще через дне недели на Больших гонках в Германии (пожалуй, из наитруднейших), общепризнанным героем которых уже давно стал Джонни Харлоу, состояние уныния, нависшее грозовой тучей над заправочным пунктом фирмы “Коронадо”, стало почти физически ощутимым, почти видимым. Гонки заканчивались, последний автомобиль скрылся из виду, чтобы пройти последний круг перед тем, как отправиться на осмотр. Макелпайн сокрушенно качал головой Рядом, на окладном парусиновом стульчике, сидела Мэри. Ее левую ногу все еще сковывал гипс; прислоненные к спинке стульчика, стояли костыли. В одной руке она держала блокнот, другой — пыталась писать, но только грызла карандаш, готовая вот–вот расплакаться. Позади нее стояли Джекобсон, два его механика и Рори. Джекобсон, как обычно, саркастически посмеивался, рыжеволосые братья Рафферти воспринимали происходящее с одинаковой покорностью и отчаянием. Рори смотрел с холодным презрением.