«Племянник. Скажите на милость! Пятая вода на киселе, и слова-то не сыщешь, чтобы определить степень их родства. Впрочем, Максим обещал привезти генеалогическое древо. Теперь вроде бы в России можно добраться до архивов, разобраться, что к чему. Тогда и посмотрим, племянник он или кто».
Досадно, что Арно не мог поехать с Вадимом в аэропорт – ему гримироваться, одеваться. Досадно. Арно бы переключил русского на себя – он обладал даром быть центром в любом обществе, общаться непринужденно со всеми и «одомашнивать», по его собственному выражению, самых чужих и чопорных гостей. Теперь вот Вадиму одному… О чем-то болтать, развлекать, спрашивать, как дела. И везти к себе на съемки – вот что хуже всего.
Он вдруг понял, что стал бояться присутствия Максима на съемочной площадке, вот так сразу, с самолета. Хотя в Каннах они расстались близкими друзьями, Вадим приглашал к себе русского на съемки, но с тех пор прошло уже больше года, и теперь Вадим ощущал, что это чужеродное присутствие будет стеснять, будет мешать – мешать в тот день, когда снимается важнейшая сцена!
Чуть было не пропустив поворот на аэропорт Шарль де Голль, Вадим взглянул на часы. Самолет должен как раз сейчас приземлиться…
«Хитришь, с кем хитришь! С собой? – подумал он вдруг. – Ни русский, ни аэропорт тут ни при чем. Просто боишься не сделать фильм. Боишься, что выдохся».
Поставив машину в паркинге аэропорта, Вадим встал у беспрестанно открывающихся и закрывающихся дверей, заглядывая в их мигающий просвет, из которого возникали пассажиры Аэрофлота. Вокруг слышалась мягкая, певучая русская речь, и это было необычно и занятно, будто он оказался за границей. Встречались разлученные родители и дети, супруги и любовники, обнимались, плакали и смеялись – мир людей, живущих не в своей стране, мир виз, таможенных контролей, расставаний, телефонных звонков. Вадим поддался общему чувству волнения и радости, тревоги и ожидания – это будоражило, давало даже прилив сил, как бывает, когда сталкиваешься с теми, кто живет простыми и наиважнейшими ценностями…
«Что же, старею? – вернулся к своим мыслям Вадим. – Комплекс возраста? – Двери открылись, выплюнув очередную порцию усталых и помятых людей в руки счастливых встречающих. – Нет, нечего на себя страху нагонять. Возраст дает понимание. Меняется как бы сама структура знания: вечные истины становятся понятнее и дороже, но в них начинаешь различать столько нюансов, что боишься не вместить все в фильм. – Двери закрылись. – И в то же время боишься вместить слишком, чересчур много, боишься избыточности… – Двери открылись, и ему показалось, что в глубине коридора мелькнула высокая фигура Максима. – Необходима мера, и эту меру я должен найти, почувствовать сегодня. Все будет хорошо. Арно в отличной форме и…» – И он уже улыбался Максиму.
– …Мы едем прямо на съемки, так получилось, снимаем сегодня…
– Погода?
– Погода.
– Дядя у тебя занят сегодня?
– Конечно. Но даю тебе две минуты на родственные поцелуи, и все. Встретишься с ним вечером, наговоришься.
Они поднялись на лифте в паркинг и погрузили нетяжелый чемодан Максима в машину.
– Почему вечером?
– Сразу после своей сцены он должен уехать к дочери, у него «родительский день». А потом он вернется – ради тебя, заметь, обычно он ночевать остается у дочери.
Они выбрались из спирали паркинга и выехали на шоссе.
– После съемок я отвезу тебя к Арно, примешь душ, отдохнешь. Я не буду вам мешать сегодня, вам есть о чем поговорить. Только, Максим, предупреждаю: ему нельзя пить. Ни капли. Ты небось водку привез?
– Угу.
– Арно даже не говори! Кстати, ты выяснил вашу степень родства?
– Да. Представь себе, он таки мой дядя. Пятиюродный. Я тебе покажу наше генеалогическое древо, я привез.
– А план сценария привез?
Максим кивнул.
– У нас леса уже облетели, – сказал он, глядя на расписную кромку леса, летевшую вдоль скоростной дороги. – Любопытно, у вас почти нет красного цвета в листьях, только желтая гамма. У нас осенью леса яркие, пурпурные…
Он замолчал, поглядывая на опрятные, ухоженные, полосатые ван-гоговские поля, взбегавшие по холмам. Многие были уже убраны, и желтые круглые рулоны плотно упакованного сена вздымались на оголившейся земле нелепыми гигантскими колесами, будто соскочившими с телеги Гаргантюа, недавно тут проезжавшего. На других полях что-то еще росло, зеленело вовсю, словно не осень стояла на дворе и будто не зима была впереди. Ничего от российской осенней печали, от раскисших дорог, от зябнущих жалких глин с мокрыми бесцветными стогами, от улетающих крикливых стай и уходящего тепла – ничего от прощания с жизнью и предсмертной тоски русской осени…