— Я об этом не думал. Я думал о равенстве людей разных рас.
— Но если твое так называемое равенство приведет к смешанным бракам, как это и должно быть по законам логики, ты бы смог жениться на негритянке? Ну, говори правду.
Джестер невольно подумал о Верили, о других кухарках и прачках, работавших у них в доме, и о «тете Джемайме» с рекламы бисквитного печенья. Лицо его залилось краской, веснушки потемнели. Он не смог сразу ответить, так его ужаснуло подобное предположение.
— Вот видишь, — сказал судья. — Ты попросту болтал языком, да еще в угоду северянам.
— А я все же думаю, что как судья ты судишь одно и то же преступление по-разному — в зависимости от того, совершил его негр или белый.
— Естественно. Это разные вещи. Белый есть белый, а черный есть черный, и вместе им не сойтись, если я этому могу помешать.
Судья захохотал и удержал руку Джестера, когда тот снова попытался вырваться.
— Всю жизнь меня занимали вопросы правосудия. И после смерти твоего отца я понял, что само по себе правосудие — химера, самообман. Правосудие не просто мерило, которое можно применять во всех случаях жизни одинаково. После смерти твоего отца я понял, что есть нечто куда более важное, чем правосудие.
Джестера всегда интересовали всякие упоминания об отце и его смерти.
— А что важнее, дедушка?
— Страсть, — сказал судья. — Страсть сильнее правосудия.
Джестер выпрямился от негодования.
— Страсть? Разве у отца была страсть?
Судья уклонился от ответа.
— У молодежи твоего поколения не бывает настоящих страстей. Они отвергли идеалы предков и противятся зову крови. Как-то раз, когда я был в Нью-Йорке, я увидел черномазого, сидевшего за одним столиком с белой девушкой, и кровь во мне закипела. Мое возмущение не имело ничего общего с правосудием, но когда я увидел, как эти двое смеются и едят за одним столом, кровь у меня… Я в тот же день уехал. Ноги моей больше не было в этом Вавилоне и не будет до самой смерти.
— А меня бы это ничуть не возмутило, — сказал Джестер. — Если хочешь знать, я скоро поеду в Нью-Йорк.
— Вот об этом я и говорю. Ты не понимаешь, что такое страсть.
Эти слова поразили Джестера в самое сердце, он задрожал, и щеки его загорелись.
— Я не считаю…
— В один прекрасный день ты почувствуешь эту страсть. И когда она придет, все твои незрелые суждения о так называемом правосудии будут забыты. Ты станешь настоящим мужчиной, и я буду гордиться таким внуком.
Джестер придерживал стул, пока судья вставал из-за стола, тяжко опираясь на трость. Судья постоял, глядя на картину над камином.
— Погоди минутку, козлик. — Он мучительно отыскивал слова, которые перекинут мост через пропасть. — Знаешь, Джестер, и я теперь вижу там, в небе над плодовым садом и хижиной, розового мула, о котором ты говорил.
Это признание ничего не могло изменить, и оба это понимали. Судья медленно двинулся из комнаты, а Джестер шел рядом, чтобы поддержать его, если понадобится. К жалости у него примешивалось раскаяние, а он ненавидел раскаяние и жалость. Джестер усадил деда на диван в библиотеке и сказал:
— Я рад, что ты теперь знаешь про мои убеждения. Рад, что я их тебе высказал. — Но слезы на глазах старика его обезоружили, и он вынужден был добавить: — Я же все равно тебя люблю, правда люблю… дедик.
Но когда старик его обнял, ему стало противно от запаха пота и от сентиментальности, и, высвободившись из объятий, он почувствовал, что теперь уже ничего нельзя исправить.
Он выбежал из комнаты и взлетел по лестнице наверх, прыгая через три ступеньки. На верхней площадке было окно с цветными стеклами, свет, падавший оттуда, зажег рыжие волосы Джестера и бросил зеленую тень на его разгоряченное от бега лицо. Он закрыл дверь своей комнаты и повалился на кровать.
Это правда, что он еще не испытал страсти. Кровь стучала в висках от стыда, когда он вспоминал слова деда: старик знает, что он еще девственник. Другие мальчишки хвастают любовными приключениями и даже ходят в дом, который содержит женщина, по имени Реба. Это место влекло Джестера. Снаружи это был самый обыкновенный деревянный дом с цветущей шпалерой над крыльцом и картофельными грядками. Его влекла и ужасала самая обыденность этого дома. Он кружил вокруг него, и его угнетало собственное малодушие. Как-то раз, ближе к вечеру, он увидел, что из дома вышла женщина, и стал к ней приглядываться. Это была самая обыкновенная женщина в синем платье, с густо накрашенными губами. Тут ему и надо было бы почувствовать страсть. Но когда она кинула на него беглый взгляд, ему стало так стыдно своего малодушия, что он подтянул одну ногу, потер ею другую и замер на месте, пока женщина не отвернулась. Тогда он кинулся прочь, пробежал все шесть кварталов до своего дома и бросился на ту же кровать, где он лежал сейчас.