Старик баловал внука без всякой меры. Весь город смеялся, рассказывая, как на одном из церковных пикников судья прилежно выбирал из еды своего внука перчинки, потому что ребенок не любил перца. Когда мальчику было четыре года, дед терпеливо обучал его читать наизусть «Отче наш» и двадцать третий псалом и радовался, что горожане собирались послушать декламацию этого выдающегося дитяти. Он был так поглощен своим внуком, что даже сосавшая его тоска поутихла так же, как и увлечение дамами из церковного хора. Несмотря на преклонные годы, которых судья не хотел признавать, он каждый день поутру отправлялся в свою судейскую комнату — утром шел пешком, в полдень за ним приходила машина, а после долгого обеда его снова отвозили в суд. Он любил затеять жаркий спор в сквере возле здания суда или в аптеке у Мелона. А в субботние вечера играл в задней комнате кафе «Нью-Йорк» в покер.
Все эти годы судья придерживался девиза: «Mens sana in corpore sano»[4]. Паралич не так уж сильно изменил его жизнь, как можно было ожидать. После ворчливого выздоровления он вернулся к своим привычкам, хотя ходил теперь в суд только по утрам и мало чем занимался, кроме чтения все менее и менее обширной почты, «Миланского курьера» и «Журнала Цветущей Ветки», а по воскресеньям — «Конституции Атланты», которая приводила его в ярость. Судья упал в ванной и пролежал там несколько часов, пока Джестер, спавший крепким мальчишеским сном, не услышал криков деда. Удар хватил его мгновенно, и судья поначалу надеялся, что он пройдет с такой же быстротой. Он не признавался, что у него был настоящий паралич, и утверждал, будто это «слабый приступ полиомиелита, небольшой удар» и т. д. Когда он стоял или ходил, он уверял, будто опирается на трость только потому, что так ему удобнее и что «небольшой удар» пошел ему только на пользу; голова у него стала яснее от длительного раздумья и «вновь приобретенных познаний».
Старик нетерпеливо прислушивался, не стукнет ли входная дверь.
— Как долго нет Джестера, — сказал он жалобно. — Он ведь такой чуткий мальчик, всегда говорит, куда он уходит по вечерам. Перед тем как пойти в ванную, я слышал, что где-то неподалеку играет музыка, и решил, что он вышел во двор послушать. Но играть перестали, а когда я окликнул Джестера, он не отозвался. Его еще нет, а ему давно пора спать.
Мелон выпятил длинную верхнюю губу — он не любил Джестера, но вслух незлобиво сказал:
— Что поделаешь, молодость…
— Когда я думаю о нем, у меня душа болит: мальчик растет в такой печальной обстановке. Мрачнее не бывает. Видно, поэтому он любит грустную музыку, хотя и мать у него увлекалась музыкой, — заявил судья, забыв, что он перескочил через одно поколение. — Я хочу сказать, его бабушка, — поправился он. — Мать Джестера была с нами недолго, в то страшное время, когда здесь царили горе и сумятица… так недолго, что она прошла мимо меня как-то незаметно, я даже лица ее почти не помню. Светлые волосы, карие глаза, приятный голос… хоть отец ее и занимался тем, что ввозил контрабандой спиртное. Несмотря на все наши невзгоды, она была для нас просто даром божьим. Беда в том, что она попала к нам в то время, когда одна за другой произошли смерть Джонни, рождение Джестера и последняя болезнь мисс Мисси. Надо иметь сильный характер, чтобы не стушеваться в такой обстановке, а Мирабелла отнюдь не была сильной личностью.
И правда, он помнил только тот воскресный обед, когда тихая незнакомая девочка вдруг сказала: «Я боготворю суфле из мороженого», а судья счел своим долгом сделать ей замечание. «Мирабелла, — строго сказал он. — Ты можешь боготворить меня. Ты боготворишь память покойного мужа. И мисс Мисси. Но не можешь боготворить суфле из мороженого, поняла? — И он любовно поглядел на кусок, который ей отрезал. — Ты любишь суфле из мороженого. Поняла разницу, детка?»
Она поняла, но аппетит у нее пропал.
«Да, сэр», — сказала она и положила вилку.
Судья, чувствуя свою вину, сердито на нее прикрикнул:
«Ешь, детка! В твоем положении надо больше есть».
Но, вспомнив о своем положении, она залилась слезами и выбежала из-за стола. Мисс Мисси, кинув на мужа укоризненный взгляд, пошла за ней, предоставив ему сердито доедать суфле в одиночестве. Желая их наказать, он лишил их своего общества почти до самого вечера, заперся в библиотеке и стал раскладывать пасьянс; судья очень злорадствовал, когда кто-то дернул ручку, а он и не подумал встать с места или откликнуться. Дело дошло до того, что он один поехал на кладбище и не стал, как всегда по воскресеньям сопровождать жену и невестку на могилу Джонни. Прогулка на кладбище снова привела его в хорошее настроение. Пройдясь по городу в сумерки, он завернул к «Пиццилатти», который был всегда открыт, и купил конфет, мандаринов и даже кокосовый орех, которыми вся семья полакомилась после ужина.