— В наш век нельзя отчаиваться. Что ни месяц ученые открывают новые средства против болезней. Быть может, найдется способ побороть пораженные клетки. А покуда мы сделаем все, чтобы продлить вашу жизнь и избавить вас от страданий. В этой болезни есть и своя хорошая сторона, если тут вообще можно говорить о чем-нибудь хорошем: она не очень мучительна. И мы испробуем все, что возможно. Я прошу вас как можно скорее лечь в больницу, мы вам сделаем переливание крови и попробуем полечить рентгеном. Надеюсь, вы почувствуете себя значительно лучше.
Мелон овладел собой и вытер лицо носовым платком. Потом он подышал на стекла очков, протер их и надел на нос.
— Извините, я, видно, ослабел и малость распустился. В больницу я могу пойти хоть сейчас.
Мелон на другой же день отправился в больницу и пролежал там три дня. В первую ночь ему дали снотворное, и ему снились руки доктора Хейдена, игравшие разрезным ножом. Когда он проснулся, он припомнил тот неосознанный стыд, который мучил его накануне, и понял, почему он испытывал в кабинете у доктора тягостное чувство. Ему впервые пришло в голову, что доктор Хейден — еврей. И он вспомнил то, о чем лучше было не вспоминать, нечто настолько мучительное, что об этом просто необходимо было забыть. Это относилось к тому периоду его жизни, когда он учился на втором курсе медицинского института и провалился на экзаменах. Учился он на Севере, и в его группе было много евреев-зубрил. Они поднимали уровень успеваемости так высоко, что рядовому, среднему студенту за ними было не угнаться. Евреи-зубрилы вытеснили Д. Т. Мелона из медицинского института и погубили его врачебную карьеру — ему пришлось пойти в фармацевты. На соседней скамье сидел еврей, по фамилии Леви, который вечно вертел в руках хирургический нож и отвлекал Мелона от слушания лекций. Этот еврей-зубрила получал высшие баллы и по вечерам сидел в библиотеке, пока ее не запирали. Мелону даже подумалось, что и у него тоже подергивалось веко. И когда Мелон сообразил, что доктор Хейден — еврей, ему это вдруг показалось таким важным, что он удивился: почему он раньше об этом не думал? Хейден был его постоянным клиентом и другом, они много лет проработали в одном здании и виделись ежедневно. Как же он мог ничего не заметить? Может быть, его ввело в заблуждение имя доктора — Кеннет Хейл? Мелон уверял себя, что у него нет расовых предрассудков, но когда евреи брали такие чисто англосаксонские, южные имена, это было возмутительно. Он вспомнил, что у детей Хейдена крючковатые носы, вспомнил, что как-то в субботу видел всю семью у входа в синагогу. И теперь, когда доктор Хейден делал обход, Мелон наблюдал за ним с неприязнью, хотя тот много лет был его другом и постоянным покупателем. И дело было даже не в том, что Кеннет Хейл Хейден — еврей, а в том, что он жив-здоров и будет жить, и он и все ему подобные, а вот у Д. Т. Мелона неизлечимая болезнь, от которой он умрет через год или год с четвертью. Мелон часто плакал, когда оставался один. В больнице он много спал и читал детективные романы. Его выписали — селезенка значительно уменьшилась, хотя состав крови почти не изменился. Ему тяжко было думать о месяцах, которые его ждали, и немыслимо представить себе, что он умрет.
А потом он почувствовал, что его окружает пустыня, хотя повседневная жизнь текла по-прежнему. Жене он ничего не сказал, боясь, что несчастье их снова сблизит; супружеская любовь давно выродилась в родительские заботы. В тот год Эллен поступила в среднюю школу, а Томми исполнилось восемь лет. Марта Мелон, энергичная женщина с проседью в волосах, была хорошей матерью и вносила свой вклад в семейный бюджет. Во время депрессии она стала печь на продажу торты, и тогда это казалось Мелону правильным и уместным. Но она продолжала этим заниматься и потом, когда аптека избавилась от долгов, стала поставлять другим аптекам аккуратно упакованные бутерброды со своим именем на обертке. Марта хорошо зарабатывала, могла дать детям приличное образование и даже приобрела акции компании «Кока-кола». По мнению Мелона, это было уже чересчур: люди скажут, что он не может содержать семью, — его самолюбие было ущемлено. В одном он был непреклонен: он отказывался доставлять ее товары покупателям и запрещал жене и детям их разносить. Миссис Мелон подъезжала к дому заказчика, а служанка — прислуга в доме Мелона всегда была чуть моложе или чуть старше, чем у других, и получала меньше жалованья, чем другие, — выносила из машины торты или сандвичи. Мелон не мог понять перемены, которая произошла с его женой. Он женился на девушке в шифоновом платье, которая упала в обморок, когда по ее туфле пробежала мышь, и каким-то чудом эта девушка превратилась в седую домохозяйку, которая обзавелась своей торговлей и вдобавок еще акциями «Кока-колы». Он жил теперь в каком-то безвоздушном пространстве, куда лишь доплескивались домашние заботы: разговоры об экзаменах в средней школе, о публичном выступлении Томми, игравшего на скрипке, о семиэтажном свадебном торте, — все эти повседневные хлопоты вертелись вокруг него, как опавшие листья на поверхности водоворота, и почему-то его не затрагивали.