— Тебе недостает созерцательности, — сказал Джестер, когда дед перестал издавать каркающие звуки и махать руками.
Судья понял, что его осуждают.
— Сынок, — сказал он, — каждый имеет право петь.
Любой смертный имеет право петь: «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!» — Вот и все, что он мог припомнить. — Я танцевал как тростинка и пел как ангел.
— Очень может быть.
— Не может быть, а так и есть. В молодости я был такой же легкий и веселый, как ты и твой отец, пока не отяжелел от жира, но я пел, танцевал и умел развлекаться. Я никогда не куксился и не читал тайком грязные книжки.
— Вот это я и говорю. Ты не рожден для созерцательной жизни. И между прочим, я и не думал читать «Отчет Кинси» тайком!
— Я запретил библиотеке выдавать эту книгу.
— Почему?
— Потому, что я не только видная фигура в городе Милане, но и самое ответственное лицо в нашем городе. Я отвечаю за то, чтобы невинные глаза не были оскорблены, а безмятежные души смущены таким чтивом.
— Чем больше я тебя слушаю, тем больше мне кажется, что ты упал с Марса.
— Почему с Марса? — судья не понял, а Джестер не стал объяснять.
— Если бы ты был человеком созерцательным, тебе было бы легче меня понять.
— И далась тебе созерцательность!
Джестер, который не раз видел это слово в книжках, но никогда его не произносил, теперь жалел, что вчера не догадался им блеснуть.
— «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!»
Не будучи человеком созерцательным, дед никогда не задумывался, нормальный он или нет. В его поющей и танцующей душе не возникал вопрос: нормален он или нет.
Джестер решил: если окажется, что у него гомосексуальные склонности, как у этих типов в «Отчете Кинси», он покончит с собой. Нет, в дедушке определенно нет никакой созерцательности, и Джестер очень жалел, что не употребил этого слова вчера вечером. А обратное понятие — поверхностный?.. Он-то, конечно, человек созерцательный. А Шерман? Во всяком случае, оба эти слова надо запомнить на будущее.
— Мне ничего не стоило бы самому написать эту книгу.
— Тебе?
— Конечно. Ведь я мог стать великим писателем, если бы поставил перед собой такую цель.
— Ты?
— Сынок, перестань, как попка, твердить: «ты», «тебе»… Чтобы стать великим писателем, надо только иметь прилежание, фантазию и талант к слову.
— Ну, фантазии у тебя, дед, хоть отбавляй.
Судья вспомнил «Унесенные ветром» — это он мог бы написать запросто. Но он не дал бы умереть Бонни и Рет Батлер стал бы у него совсем другим человеком; нет, его роман был бы несравненно лучше. Он мог бы написать «Навеки Янтарь»[6] просто левой ногой… и тоже лучше, куда изящнее. Да и «Ярмарка тщеславия» была ему в общем по силам; господи, да ведь он сразу раскусил эту Бекки — вот хитрая бестия! Мог бы на худой конец написать и Толстого, он хоть и не читал этих книг, но видел их в кино. А Шекспир? Он читал Шекспира, когда учился на юридическом факультете и даже видел в Атланте «Гамлета» в исполнении английской труппы, игравшей, как и надо было ожидать, с английским акцентом. Это было в первый год его женитьбы, и мисс Мисси надела жемчуг и кольца. Посмотрев три спектакля Шекспировского фестиваля в Атланте, мисс Мисси пришла в такой восторг, что сама заговорила с английским акцентом, и это длилось у нее целый месяц, после того как они вернулись в Милан. А мог бы он придумать «Быть или не быть?» Иногда, раздумывая над этим вопросом, судья решал, что мог бы, иногда же ему казалось, что нет; в конце концов даже гений и тот не на все способен, вот Шекспир же никогда не был членом конгресса!
— Насчет авторства Шекспира шли большие споры среди ученых. Доказывали, что безграмотный бродячий актер не мог написать такие стихи. Кое-кто уверяет, будто пьесы написал Бен Джонсон. Я-то наверняка знаю, что мог бы написать: «Выпей за меня, хотя бы взглядом»[7]. У меня бы это, безусловно, получилось не хуже.
— Ну, ты способен на любые чудеса, даже есть гнилые огурцы, — проворчал Джестер.
— Это еще что?
— Ничего.
— И если Бен Джонсон написал: «Выпей за меня хотя бы взглядом», а потом написал еще и Шекспира, тогда… — Дав волю фантазии, судья призадумался.
— Ты, может, сравниваешь себя с Шекспиром?
— Ну, не с самим английским бардом… В конце концов Бен Джонсон тоже был обыкновенный смертный.
Бессмертие — вот что волновало судью. У него не укладывалось в сознании, что он умрет. Он доживет до ста лет, если будет соблюдать диету и держать себя в руках. Какая жалость, что он съел лишний гренок! Ему не хотелось ограничивать срок своей жизни всего ста годами, писали же в газетах о каком-то индейце из Южной Америки, который дожил до ста пятидесяти лет… А хватит ли ему ста пятидесяти? Нет. Он жаждал бессмертия. Бессмертия, как у Шекспира, а уж на самый худой конец, как у Бена Джонсона. Во всяком случае, он не желал, чтобы Фокс Клэйн превратился в тлен и прах.