Доктор Уотсон поздоровался с ним не без удивления.
— А вы прекрасно выглядите, мистер Мелон!
Мелон в своем новом костюме был похож на мумию.
— Я рад, что вы зашли. Я всегда очень рад видеть моих прихожан. Чем могу служить? Хотите стаканчик кока-колы?
— Нет, спасибо, мистер Уотсон. Я хотел бы с вами поговорить.
— О чем?
Мелон ответил еле слышно и почти неразборчиво:
— О смерти.
— Рамона! — заорал мистер Уотсон служанке, которая тут же прибежала на зов. — Подай нам с мистером Мелоном кока-колы с лимоном.
Пока подавали напитки, Мелон то клал свою тощую ногу в дорогих фланелевых брюках на ногу, то снова ее снимал. На бледном лице горел румянец стыда.
— Понимаете, — сказал он, — вам же сам бог велел разбираться в таких вещах.
— В каких вещах? — спросил доктор Уотсон.
Мелон, наконец, осмелел:
— Насчет души и того, что происходит в загробной жизни.
Имея двадцатилетний опыт, доктор Уотсон мог произнести в церкви проповедь о душе, но у себя дома, один на один со своим прихожанином, он вдруг смутился и пробормотал:
— Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете, мистер Мелон…
— Мой брат умер, у нас в городе умер Кэб Бикерстаф, умер Бирд, и все это только за последние семь месяцев. Что с ними происходит после смерти?
— Всем нам суждено умереть, — произнес пухлый бледный мистер Уотсон.
— Другие люди даже и не знают, когда они умрут.
— Всякий христианин должен готовиться к смерти. — Доктор Уотсон считал, что разговор принимает слишком мрачный оборот.
— Но как готовиться к смерти?
— Праведным житьем.
— А что такое праведное житье? — Мелон никогда не крал, редко говорил неправду, и единственная измена за всю его жизнь — правда, он и сам считал ее смертным грехом — была совершена много лет назад и длилась всего одно лето. — Скажите, доктор Уотсон, что такое вечная жизнь?
— Для меня это продолжение жизни земной, — сказал доктор Уотсон — только более яркое. Отвечает это на ваш вопрос?
Мелон подумал о бесцветности своей жизни и спросил себя, может ли она стать ярче. Неужели загробная жизнь — это вечная скука, и поэтому он так судорожно цепляется за земное существование? Его пробрала дрожь, хотя в доме священника было жарко.
— А вы верите в рай и ад? — спросил он.
— Я не слишком большой догматик, но я верю, что жизнь, которую человек прожил на земле, предопределяет его вечную жизнь.
— Ну, а если человек не делает ничего особенного, ни хорошего, ни дурного?
— Человеку не дано решать, что хорошо и что дурно. Бог видит истину, и он наш спаситель.
В эти дни Мелон часто молился, но о чем он молится, он не знал. Бессмысленно было продолжать разговор, раз он не получил ответа. Мелон аккуратно поставил стакан с кока-колой на кружевную салфеточку и встал.
— Что ж, большое спасибо, доктор Уотсон, — невесело сказал он.
— Я рад, что вы зашли со мной побеседовать. Мой дом всегда открыт для моих прихожан, если им хочется побеседовать на духовные темы.
Мелон брел сквозь ноябрьские сумерки, отупев от усталости и бессмысленности этого разговора. Веселый дятел гулко долбил телефонный столб. День был тихий. Только дятел и нарушал окрестную тишину.
Странно, что Мелон, любивший напевные стихи, все время вспоминал прозаические строки: «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет, любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». Эти слова, нелепые, трагические и обыденные, как его собственная жизнь, вторили медному бою городских часов нестройно и фальшиво.
9
В ту зиму судья жестоко ошибся в Шермане, а Шерман еще более жестоко ошибся в судье. А так как обе эти ошибки были порождены распаленным воображением, которое владело выжившим из ума стариком не меньше, чем обездоленным мальчиком, их отношения заметно портились. Каждый из них был одержим своей мечтой, губительной для другого. Поэтому отношения, которые поначалу были такими радостными и ясными, к концу ноября превратились в неприязнь.
Первым заговорил о своей заветной мечте судья. В один прекрасный день он отпер несгораемый шкаф и с таинственным видом передал Шерману пачку бумаг.
— Прочти, мальчик, внимательно, это, быть может, мой последний вклад в дело нашего Юга.