Шерман прочел и пришел в растерянность, не только от цветистой и не слишком грамотной манеры изложения, но, главное, от смысла того, что было написано.
— Не обращай внимания на почерк и орфографию, — небрежно бросил судья. — Тут самое важное — железная логика самой идеи.
Шерман стал читать проект о реституции денег конфедератов, а судья следил за ним, сияя от гордости и предвкушая похвалу.
Тонко вырезанные ноздри Шермана раздулись, губы его дрожали, но он молчал.
Судья произнес пламенную речь. Он рассказал историю обесценения иностранной валюты и о праве покоренных народов на реституцию их денег.
— Во всех цивилизованных странах стоимость денег побежденных государств была восстановлена… не целиком, конечно, но восстановлена. Посмотри, что было с франком, с маркой, с лирой и даже, черт возьми, с иеной! — Восстановление иены особенно бесило старика.
Серо-голубые глаза Шермана впились в ярко-голубые глаза старого судьи. Сначала он был ошарашен этим разговором насчет иностранных денег и решил, что судья пьян. Но ведь еще не было двенадцати, а судья начинал прикладываться к грогу только в полдень. Однако старик, одержимый своей мечтой, говорил с таким жаром, что Шерман был заворожен. И хотя он не понимал, о чем идет речь, его увлекли ораторский пыл старика, мерные раскаты его голоса, страстная демагогия и бессмысленная патетика — словом, все то, в чем судья был непревзойденным мастером. У Шермана только раздувались тонкие ноздри, и он молчал, Судья же, обиженный равнодушным невниманием внука, чувствовал, что этот слушатель покорен его словами, и победно продолжал свою речь. А Шерман, который всегда относился к словам Джестера с явным недоверием, послушно внимал судье.
Не так давно судья получил письмо от сенатора Типа Томаса в ответ на прошение, написанное Шерманом о приеме Джестера в военную академию Уэст-Пойнт, Сенатор отвечал с тяжеловесной любезностью, что он с радостью поместит туда внука своего старинного друга и соратника по государственной службе при первой же возможности. Старый судья и Шерман порядком потрудились над ответным письмом сенатору Типу Томасу. На этот раз судья с не менее тяжеловесной любезностью помянул и о покойной миссис Томас и о живой миссис Томас. Шерману трудно было поверить, что старый судья заседал в палате представителей в Вашингтоне, округ Колумбия, хотя отсвет этой славы падал и на Шермана, референта судьи, обедавшего в библиотеке. Когда сенатор Томас ответил и, памятуя прошлые услуги, которые оказал ему судья, обещал добиться приема Джестера в академию, — словом, всячески заигрывал со старым судьей, — Шерману все это казалось чистым волшебством. Таким волшебством, что он даже подавил в себе завистливое негодование — ведь его собственное письмо в Вашингтон осталось без ответа!
Несмотря на ораторский талант, судья умел, как никто, повредить себе неумеренной болтовней, и вскоре, как и следовало ожидать, он себя и погубил. Он завел разговор о возмещении за сожженные дома, за сожженный хлопок и, к стыду и возмущению Шермана, за освобожденных рабов.
— За рабов?.. — едва слышно произнес потрясенный Шерман.
— Ну, конечно, — безмятежно продолжал судья. — рабовладельческий строй был краеугольным камнем экономики хлопководства.
— Но Эйб Линкольн освободил рабов, и тот, другой, Шерман сжег хлопок!
Судья, поглощенный своими замыслами, забыл, что его референт негр.
— И какое же, надо сказать, это было трагическое время!
Судья никак не мог понять, на чем он потерял своего слушателя, ибо Шерман уже не был заворожен — его трясло от гнева и обиды. Схватив перо, он сломал его пополам. Судья этого даже не заметил.
— Придется проделать большую статистическую работу, произвести кучу подсчетов — словом, добиться этого будет нелегко, но мой лозунг в избирательной кампании — «исправь зло». Справедливость на моей стороне. Надо только, как говорится, дать делу ход. А я прирожденный политик и знаю, как обходиться с людьми во всяких щекотливых ситуациях.
Замысел судьи дошел до сознания Шермана во всех своих неприглядных подробностях. Прилив восторга, который он поначалу вызвал, безвозвратно схлынул.
— Да, добиться этого будет нелегко, — сказал он угасшим голосом.
— Что меня самого поражает, это простота замысла.
— Простота, — как эхо, повторил Шерман все тем же угасшим голосом.
— Да, поистине гениальная простота. Может, я и не мог бы сочинить «Быть или не быть?», но мои идеи возрождения Юга — совершенно гениальны. — Голос старика задрожал: он так жаждал признания. — Ты согласен со мной, Шерман?