— Так вот почему у вас столько детей!
— А как же? Думали вытянуть счастливый билет. Мы ведь с женой как нарочно скроены, чтобы рожать близнецов и тройняшек. Но не вытянули. Правда, в «Миланском курьере» напечатали статью о наших тройняшках. Мы ее — в рамку и на стену в зале повесили. Трудно приходилось — шутка ли, прокормить такую ораву, но мы не унывали. Ну, а теперь, когда у жены больше ничего не бывает, нам и надеяться не на что. Ничего уж я, видно, не добьюсь, и каким был Сэмми Лэнк, таким и останется.
Слушая этот рассказ, Джестер чувствовал пронзительную жалость и отвращение. Он рассмеялся, но в его смехе была только горечь. А раз он смеялся и чувствовал жалость, он уже не мог пустить в ход пистолет. Ибо в этот миг в нем дало росток сострадание, взращенное горечью утраты. Джестер незаметно вынул из кармана пистолет и кинул его за борт самолета.
— Что это? — с ужасом спросил Сэмми.
— Ничего, — сказал Джестер. Он повернул голову: Сэмми позеленел от страха. — Хотите, пойдем на посадку?
— Зачем? — сказал Сэмми. — Я не боюсь.
И Джестер снова сделал круг.
Если смотреть вниз с высоты в две тысячи футов, то на земле царит порядок. Город, даже Милан, выглядит аккуратным, как маленькие серые соты, и законченным. Пространство кажется расчерченным по правилам, более верным и математически точным, чем право собственности и нетерпимость, — темные параллелограммы сосновых лесов, квадраты полей, четырехугольники лужаек. В такой безоблачный день небо вокруг самолета — слепое однообразие голубизны, непроницаемое для глаза и воображения. Но внизу — земля кругла. Земля имеет пределы. С такой высоты не видно человека и его унижения. Земля с большой высоты совершенна и гармонична.
Но порядок этот чужд нашей душе, и, чтобы любить землю, надо подойти к ней поближе. Когда скользишь вниз, прямо над городом и его окрестностями, все распадается на огромное многообразие явлений. Город мало меняется в разные времена года, но природа вокруг — всегда разная. Ранней весной поля похожи на заплаты из грубой серой шерсти — одна в одну. А вот уже различаешь посевы: серо-зеленые хлопка, густые и похожие на паучьи лапы — табака; сверкающе-зеленые — хлебов. Когда сужаешь круги, самый город выглядит путаным и нелепым. Видишь потайные углы жалких задних дворов, серые изгороди, фабрики, плоскую ленту главной улицы. С воздуха люди кажутся вросшими в землю и неживыми, как заводные куклы. Они как будто по чьей-то воле движутся в море случайных бедствий. Глаз их не видишь. А в конце концов это становится невыносимым. Весь земной шар, увиденный издалека, не стоит долгого взгляда в глаза одного человека. Даже в глаза врага.
Джестер поглядел в глаза Сэмми, круглые от ужаса.
Его одиссея страсти, дружбы, любви и мести была окончена. Джестер мягко посадил самолет и выпустил Сэмми Лэнка, чтобы тот мог похвастать в своей семье, какой он теперь знаменитый человек, если даже Джестер Клэйн взял его покататься на самолете.
14
Сначала Мелон огорчался. Когда он увидел, что Бенни Уимз стал покупать в аптеке Уэлена, а шериф Мак-Колл больше не заходит к нему выпить кока-колы, он огорчался. Он говорил себе: «Ну его к черту, этого Бенни Уимза; ну его к черту, шерифа». Но где-то в душе он был неспокоен. Неужели та ночь нанесла ущерб доброму имени аптеки и его торговле? Стоило ли ему занимать тогда такую непреклонную позицию? Мелон сомневался, мучился и никак не мог ответить на этот вопрос. Волнения совсем подорвали его здоровье. Мелон делал ошибки, путался в цифрах, а ведь он был всегда таким хорошим бухгалтером. Он выписывал неправильные счета, и покупатели жаловались. У него не было сил расхваливать свои товары. Он сам понимал, что все идет под откос. Ему хотелось поскорее добраться домой, и часто он целые дни валялся на двуспальной кровати.
Перед смертью Мелон с трепетом ждал рассвета. После долгой черной ночи он жадно вглядывался в чуть светлеющее небо и первые бледные, золотые и оранжевые отсветы зари на востоке. Если день был ясный и благоухающий, он садился в подушки и нетерпеливо ожидал завтрака. Но если день выдавался пасмурный, небо было угрюмым или шел дождь, он чувствовал себя подавленным, зажигал свет и жаловался на недомогание.