— Просто Гоша выиграл, — тихо заметила она и осторожно погладила одноклассника по плечу. Ткань свитера отдавалась в пальцах лёгким покалыванием. Натуральная шерсть, колючая, как ненавистное одеяло из детства. И как он это носит?
Сейчас, когда думать стоило о более важных вещах, мелочи ощущались особенно остро и заметно.
— Да, — кивнул Женька. — Он выиграл.
От обречённости, сквозившей в его голосе, Оле захотелось выть. Почему, ну почему всё снова оборачивается худшим из возможных путей? Откуда у Фролова и его прихвостней оказалась эта злосчастная фотография? Зачем они вообще к ней пристали? Что им нужно?
Почему плохое снова происходит из-за неё?
— Может, всё ещё наладится, — осторожно заметила Оля, сама в глубине души понимая: нет, не наладится. Гоша пророс в их класс, в их школу глубоко, как сорняк, и теперь ни один садовник не сможет сорвать его, и ни одно растение не сможет сопротивляться его смертельному влиянию. Фролов тому был виной или ненавистное взросление — но одноклассники буквально за месяц стали другими. Дикими, чужими. Злыми, точно и сами все — чудовища в человеческой оболочке.
Как знать? Может быть, «кошачий маньяк» — это только начало?
— Да, может, — без выражения ответил Женька, и в его голосе слышалось: ну что ты такое говоришь, конечно же, нет. Ничего не наладится.
Оля всё-таки всхлипнула, подтягивая колени к груди и утыкаясь в них лбом. Никогда раньше, даже когда речь начинала идти о его матери, она не видела Женьку таким отстранённым и безжизненным.
— Мне так жаль… — прошептала она настолько тихо, что, казалось, он не мог этого услышать. Но он услышал: Оля ощутила, как щеки коснулась чужая осторожная рука. Как всегда, слишком тёплая для руки человека, который постоянно мёрзнет.
Даже щекой она могла ощутить, как напряжены его пальцы.
— Ты не при чём, — ответил Женька откуда-то сбоку. — Не вини себя. Даже если бы не наш сегодняшний экспромт, Фролов рано или поздно нашёл бы, к чему придраться. Мне начинает казаться, что он и ситуацию с котятами подстроил. Говорил же, что не похоже на совпадение!
— Какая теперь разница? — глухо пробормотала Оля, так и не меняя позы — но и его руку со своего лица не стряхивая. — Что нам теперь делать? Я никак не могу тебе помочь, меня не слушают, мне не верят…
— И не сможешь. Ты сама видела, что происходит. Даже если мы докажем, что ничего не было, слухи будут ходить до самого выпуска. И… я не знаю, что с этим делать.
Едва заметная дрожь в его голосе, до того ровном и монотонном, как у автомата, больно резанула по ушам. Отдалась внутри глухим ударом. Оля попыталась поднять голову — и уронила её обратно, поняв, что не может смотреть Женьке в глаза.
— Оль, я знаю, как себя вести со всякими потусторонними штуками, будь они неладны, но… но что делать с людьми? Как быть с ними?
Никак, хотела ответить Оля. Ничего ты с ними не сделаешь, особенно теперь, в преддверии экзаменов, под влиянием Фролова и змеи у него на плече. Они и раньше считали тебя странным, а теперь в лучшем случае начнут сторониться.
В худшем — объявят травлю. В самом худшем — пойдут в полицию.
Насчёт успеха последнего она сомневалась: вряд ли случайная фотография могла служить доказательством. Однако нервы уголовное дело помотало бы им изрядно. А сейчас, когда тварь, похожая на змею, устанавливала в школе свои порядки, им было не до разборок с полицией.
Но что толку говорить об этом? Женька выглядел так, словно любое неосторожное слово могло стать той самой соломинкой на верблюжьей спине. Какой смысл грузить его сейчас?
Поэтому Оля не ответила и только положила ладонь на его руку, которая так и продолжала касаться её щеки. Тот едва заметно вздрогнул под её прикосновением.
— Одно дело — когда тебя просто считают не от мира сего, — произнёс Женька куда-то в пустоту, — совсем другое — когда на тебя вешают убийство. Ты знаешь… я думал, что мне пофиг на этот ваш коллектив. И тут случается это, и я начинаю паниковать. Хотя казалось бы.
И, помолчав, добавил:
— Прости за это.
Это было уже слишком. Такого Оля стерпеть не могла.
Она выдернула руку. Качнулась в сторону, обвила его шею руками, уткнувшись лицом куда-то в свитер, и заплакала, уже не в силах сдерживаться. Воротник приятно пах чужим стиральным порошком и колол чувствительную кожу щёк, но Оле было плевать.
— Почему ты это говоришь, — всхлипнула она. — За что ты прощения просишь? Это же… это из-за меня всё началось. Я должна была быть на твоём месте! И с котятами! И с фонариком и змеёй… с этой смертью за плечом… А в итоге ты два раза подставляешься вместо меня… вот так… и теперь…
Оля уже сама не понимала, что говорит: лепетала что-то бессвязное, только чтобы заполнить звенящую тишину, которая возникла бы в детской раздевалке, замолчи она сейчас. Невыносимая горечь, которая разрывала изнутри, смешивалась с чувством вины, огромным, как поднебесные твари, что порой пролетали над ними, хлопая крыльями. Даже больше. Самым страшным монстром в её жизни, неотступно следовавшей за плечом, была не смерть.
— Я даже… сделать ничего не могу, — продолжала бормотать Оля, даже не задумываясь, слушает ли её Женька. — Даже просто… быть рядом. Потому что тогда… привлеку лишнее внимание.
Судорожные рыдания сдавливали лёгкие, не давали говорить, толчками выбивали из груди воздух. Ещё немного — и она совсем не сможет разговаривать, и вся её пламенная, но бессвязная речь оборвётся жалкими всхлипываниями. И повиснет тишина, такая гулкая, что заглушить её уже ничего не сможет.
Что может быть оглушительнее тишины?
Когда Оля уже почти выбилась из сил, и голос сорвался на щенячий скулёж, Женька наконец заговорил снова.
— Перестань. Пожалуйста. Я тебя прошу, прекрати, хватит уже.
Только сейчас она заметила, что он мелко дрожит. Но дело же было не в холоде, верно?
— Прости… — начала было Оля, но Женька перебил её:
— Нет, не в этом смысле. Я про то, что… ты слишком ответственная, Оль. И слишком много на себя берёшь. Я давно это заметил — и тогда, на экскурсии, и с моей мамой, и сейчас… Переставай уже.
Оля всхлипнула и оторвалась от воротника его свитера. Подняла заплаканные глаза. Картинка размывалась из-за слёз, и она не могла различить выражения лица Женьки, но что-то ей подсказывало: он тоже цепляется за последние остатки самообладания.
— Тебе не нужно пытаться казаться спокойным, — пробормотала она. — Я такая сука. Даже сейчас тяну одеяло на себя.
— Вот видишь, — вздохнул он в ответ, — я же говорю.
Оля прикусила губу и вспыхнула. Нет. Всё было не так. Всё было неправильно. Почему Женька, которому сейчас было объективно хуже, чем ей, пытается её утешить? Так не должно было быть. Не сейчас. Не так.
— Кстати, — добавил вдруг Женька, — а ведь теперь ты меня понимаешь. Ну, помнишь, когда я говорил, что ты начала их видеть из-за меня.
А ведь и правда. Раньше её злило, когда он говорил об этом. Потому что сколько, в конце концов, можно! Оля сама приняла решение. Без его помощи. Он никак не мог на это повлиять, и брать на себя ответственность за её выбор…
Но разве не то же самое сейчас происходило с ней?
— Ой, — осенило Олю. Женька кивнул.
— Да. Ты была права. Ты сама выбрала их видеть, и я не мог на это повлиять. И наоборот это тоже работает. Оба раза, и с фотографией, и с Фроловым, я сам решил подставляться. Ты ни при чём, и тебе не стоит… чувствовать себя мудаком.
Он снова казался спокойным, но Оле всё равно было не по себе. Она слишком хорошо знала это его напускное равнодушие.
Женька невесело усмехнулся. Глаза оставались такими же пустыми.
— Понадобилось, блин, вывернуть ситуацию наизнанку, чтобы я понял. Представляю, как тебя это бесило.
Да. Верно. Она не просила его помогать. Более того: он сам вчера сказал, что понимает опасность. Неважно, что итог вышел совсем не таким, как они планировали, неважно, во что всё вылилось — это был его выбор. Ей не стоило страдать и терзаться виной.