— Что ты им наплела? — поинтересовался Женька. — Родителям, Стасе. Что хочешь провести Новый год с оленями?
— Какой ты самокритичный, — Оля не удержалась от остроты. — Нет, я сказала им правду.
Он разом переменился в лице, утратив всю мнимую безмятежность. Где-то в глубине глаз мелькнул огонёк — не чудовищный, слава богу, не чудовищный, но тревожный. Точно Женька наконец вспомнил о конспирации, о «них», о хрупкой Олиной безопасности, о крючке, на который поймала её неведомая группировка. И о том, что про чудовищ никто не должен знать.
— Не может быть, — произнёс он. — Под правдой ты понимаешь… правду? Всю правду?
— Да, — спокойно кивнула Оля, — всю правду, и о них тоже. Как видишь, сработало.
Наблюдать, как радость на его лице уступает место смятению, было почти больно, но она притворилась, будто не видит причины волноваться.
— Ты… ты с ума сошла, — пробормотал Женька куда-то в столешницу. — Это единственное объяснение. Ты просто сошла с ума, пока меня не было. Извини, но… как это ещё можно понять?
— А так, что они меня поняли и приняли, — твёрдо ответила Оля, — и я поняла, какой дурой была всё это время, что врала направо и налево. По крайней мере, тем, кто мне дорог.
— Но что плохого? Ты же не со зла это делала, так почему нет? Да, это неприятно, но…
— Да потому что, пока я врала, они не могли мне помочь, хотя хотели! В результате я оказалась в тупике, и меня чуть не сожрали к чёртовой матери!
— Но… — начал было он, но она не дала договорить.
— Мой заказ готов. Пойду заберу.
Оля выбралась из-за столика и быстро пошла к фастфуд-точке, стараясь не оборачиваться к Женьке. Её слова были почти признанием, почти намёком. Намёком, который он воспринял верно, судя по тому, как изменилось его лицо.
Подозрения накапливались. Он пришёл сюда и зачем-то не снял перчатки. Почему?
Поднос Оля взяла, почти не чувствуя его веса, и уже по пути назад ей пришла в голову идея.
— Я вернулась, — объявила она, ставя поднос на столик и присаживаясь обратно. Добавила — мягко, намного мягче, чем перед уходом: — Извини, если вдруг прозвучало резко. Просто… ты не представляешь, насколько мне там в одиночку было сложно.
— Представляю, — отозвался Женька, не поднимая головы. — Кто-кто — но я как раз представляю. Поэтому не могу тебя осуждать. Если ты там одна уже не справлялась, то…
Весь его предыдущий энтузиазм испарился, уступив место знакомой подавленности, и Оля на миг ощутила укол совести. Нет. Нельзя. Если она сейчас не сдержится и выдаст своё огорчение — значит, у неё уже никогда ничего не выйдет.
Так подсказывали беспощадные стрелки, замершие внутри тяжёлые стрелки часов, что опять пытались прийти в движение, снова подталкивали её к неминуемой судьбе. Или всё-таки наоборот?
Женька ещё что-то говорил, но она уже не слушала. Пришло время действовать.
Оля медленно потянулась к салфетнице, стоявшей в боковой части столика. Вытащила одну салфетку из стопки, неловко шевельнув рукой. Задела локтем стоявший прямо в центре стола стакан с колой.
Стакан пошатнулся и упал. Газировка хлынула с краёв столешницы.
Добрая половина колы выплеснулась Женьке на одежду.
========== Глава 35. Корень всех зол ==========
— Прости, пожалуйста, я дура криворукая! — воскликнула Оля, вылезая из-за столика. — Блин, это ж надо было… сильно попало?
— Да уж неслабо, — согласился Женька, разглядывая собственную одежду. Выглядело и впрямь плачевно: мокрые бурые пятна расплывались и на рубашке, и на бессменных джинсах. С сиденья он успел вскочить, и оттуда до сих пор капало на пол. — Как ты так умудрилась?
— Говорю же, дура криворукая, — раздражённо фыркнула Оля. — И, как назло, ничего рядом нет, чтобы просушить. У меня разве что салфетки, но они влажные… Извини, пожалуйста. Ещё и пятна, наверное, останутся.
— Ну, предположим, невелика потеря, — успокаивающе отозвался Женька, — тебе повезло залить единственную шмотку, которую я почти не ношу. Но да, сидеть тут мокрым, пока оно не высохнет, как-то не круто. И на улицу хрен выйдешь, обледенеет. Я, конечно, сказал, что перестал мёрзнуть, но… не настолько же.
— Блин. Может, хоть что-то можно сделать, — Оля добавила в голос неуверенности. — У вас в туалетах сушилки есть?
— Есть, но слабые, — кивнул тот. — Ткань вряд ли возьмёт. Хотя… лучше, чем ничего, да. В крайнем случае можно промокать туалетной бумагой, пока не станет посуше.
— Ну, хоть что-то, — нахмурилась Оля. — Правда, прости, у меня руки из…
— Да ладно тебе. Уже случилось, а рубашку мне всё равно не жалко, — Женька отмахнулся и глянул в сторону, туда, где виднелась табличка с неприметной надписью WC. — Подождёшь? Я быстро. До конца, может, и не высохнет, но попробовать стоит.
— Куда я денусь, — усмехнулась она. — Спешить не обязательно, если что. Мне всё равно ещё поесть надо.
Пока Женька удалялся к туалетам, лавируя среди столиков и нагромождения стульев, Оля для верности провожала его взглядом. Расслабилась она, только когда он скрылся за дверью. Кажется, сработало. Справляться с мокрыми пятнами с помощью слабенькой сушилки да туалетной бумаги — дело долгое.
Быстро он точно не выйдет, значит, время у неё есть. Хорошо ещё, что не додумался взять с собой рюкзак и пальто, оставив Олю с носом и порушив весь план.
Вот видишь, он доверяет тебе, кольнула внутри совесть. Оля в очередной раз отогнала назойливые мысли: не время предаваться самобичеванию. Пора было приступать.
Женьку она знала хорошо и прекрасно помнила: важные вещи он предпочитал таскать с собой. Если и существовало место, где Оля могла найти скрытые улики, этим местом был его рюкзак. Чёрный и массивный, хранивший в себе невесть сколько разгадок.
Когда она потянулась к застёжке, руки предательски задрожали. Вот чёрт! Как ей не хотелось действовать у него за спиной, как не хотелось обманывать его доверие! Но если Женька и сам пошёл на такое — значит, сумеет и она.
Должна суметь, если хочет добраться до правды.
Пальцы нырнули внутрь раззявленной пасти рюкзака и почти сразу наткнулись на что-то твёрдое. Слишком непохожее на учебник, толстое, на кольцах… Дневник!
Дневник Марины, Женькиной матери. Тот, что он всегда носил с собой. Тот, где были зашифрованы последние её послания сыну.
Оля осторожно вытащила на свет массивную тетрадь с пожелтевшими страницами. Бордовая обложка как будто ещё потемнела, с тех пор как Женька уехал на Север. И сам дневник… стал толще?
Может, он сам тоже что-то туда записывал? Вклеивал новые странички?
Проверять не понадобилось. Едва Оля раскрыла тетрадь, как из той, шурша, вывалилось несколько листов, что скрывались между страниц. Явно добавленных недавно — чистых, белых. Исписанных уже совсем по-другому, быстрым и неловким почерком человека, который печатает чаще, чем пишет от руки.
И очень знакомым.
Оля потянулась к листам, пробежалась взглядом по буквам. Сердце обеспокоенно бухало — что, ну что он там писал? Может, описывал случившееся? Оставлял подсказки? Отмечал наблюдения?
Всё оказалось совсем иначе.
«Дорогой дневник, — прочитала Оля, — эту запись я пишу шифровкой на случай, если тетрадь попадёт не в те руки. Наконец смогла подобрать такую, чтобы писать можно было свободно. Это значит…».
Почерк был Женькин. Определённо. Но слова, написанные на листах, явно принадлежали не ему.
Марина! Таинственный шифр, за которым скрывались самые длинные и сложные записи в её дневнике! Тот, над которым они с Женькой ломали головы всю осень и так и не смогли докопаться до правды. Тот, о котором Оля уже давно забыла, увлечённая более насущными проблемами. Выходит, он расшифровал его здесь, на Севере? Узнал, что всё-таки скрывала от посторонних глаз Марина?
И не сказал ни слова?
— Какой же ты иногда идиот, — пробормотала она себе под нос. Записей, судя по мимолётному взгляду, было много. Слишком много, чтобы прочитать их за время, которое он проведёт в уборной.