— Подумаешь, — с безразличием пожал плечами тот. — После тех дней, когда оно только появилось, худшего экспириенса в моей жизни, кажется, уже не будет. Так что на простуду пофиг.
Тех дней? А… точно. Три дня «олимпиады», дни, которые он на самом деле наверняка провёл у себя в комнате, пытаясь справиться с проснувшейся внутри силой. Такое происходило и с Фроловым, судя по рассказам Наташи.
И Гоша, и его сестра говорили про этот период как про нечто мучительное и опасное. Возможно, даже смертельно опасное. Фролов не просто так упомянул, что не все переживают процедуру.
Оле захотелось расспросить Женьку поподробнее, но сейчас было не до того. Вместо этого она сказала другое.
— Ты зачем убежал? Знал же, что я за тобой пойду.
— Слишком много народа, — отозвался тот и наконец повернулся к ней, на ходу продевая руки в рукава пальто. — И света. И нервов. И вообще, нужно было успокоиться, а на морозе с этим проще.
Он и впрямь выглядел намного собраннее, чем на фудкорте. Исчезли лихорадочные пятна с лица, сменившись румянцем, который всегда возникает на холоде. Погасли, прячась вглубь, огоньки. Перед ней стоял почти тот же Женька, какого она всегда знала.
Почти — но не совсем.
Ей всё не давали покоя его слова. Судя по тому, как Женька отреагировал на Олину догадку, она оказалась права, но…
— Слушай, насчёт того, что я сказал, — он заговорил сам, и у неё гора с плеч свалилась: не пришлось самой поднимать сложную тему. — Прости за это. Вообще-то… я не хочу, чтобы ты считала, будто симбионтом быть хорошо. Ну, как минимум потому, что ничего хорошего так-то.
— То есть, ты на самом деле так не думаешь, — облегчённо вздохнула Оля. — Я была права.
Женька замялся, знакомым движением запустил руку в волосы и нервно усмехнулся.
— С этим… сложно. Иногда думаю, иногда нет.
Оля недоумевающе вскинула бровь, и он быстро продолжил, пытаясь объясниться.
— Иногда меня переклинивает, и я начинаю вообще всякую дичь нести, ну, ты заметила, — Оля кивнула. Женька осторожно улыбнулся в ответ — знакомой человеческой улыбкой, ничуть не похожей на ту, застывшую, нелюдскую. — Но вообще — нет, боже, конечно же, нет. Просто… иногда я как будто немного ослабляю контроль, и несётся говно по трубам.
Примерно что-то такое Оля и представляла. Тварь внутри него влияла на разум и душу, спутывала мысли, не давала адекватно воспринимать происходящее. Понемногу меняла мышление, превращая из человека в чудовище.
— С ним было так же, — не удержалась она, вспомнив Фролова. Женька отвёл взгляд, выдохнув облачко пара.
— Да, да, я знаю, — с досадой произнёс он. — И что теперь? У меня выбор был, что ли? Мне самому это всё не нравится, но сделать больше ничего нельзя. Не знаю, насколько меня хватит, но, пока я могу сопротивляться…
Женька умолк и развёл руками: ничего, мол, не поделаешь. Оля не хотела с ним соглашаться.
Что-то делать было нужно. Она не могла допустить такого же исхода, как с Гошей.
Оля нащупала в глубине сумки что-то твёрдое, пластмассовое. Что-то, на что отец потратил несколько вечеров. Соединял сломанное и заменял детали, которые уже не получалось спасти. Купить новый, конечно, вышло бы дешевле, но… ей был важен именно этот.
Если что и могло помочь, то только он.
— Нельзя ничего сделать? Ты уверен? Говоришь, они не любят яркий свет? — выпалила Оля, одним быстрым движением выхватывая из сумки фонарик.
Раньше, чем Женька успел среагировать, она направила на него линзу и нажала на кнопку включения.
Лампочка внутри вспыхнула, залила пасмурную улочку белоснежным светом. Похоже, отец что-то подкрутил: теперь тот сиял ещё ярче, чем раньше. Или это снег, отражая лучи, усиливал эффект?
Женька сдавленно вскрикнул и отшатнулся к плите забора.
— Что ты де… нет… прекрати!
— Не прекращу, — упрямо произнесла Оля, подходя ближе и заставляя его почти вплотную придвинуться к бетонной глыбе. — Ты говорил, он их отпугивает, верно? И сам использовал его на Фролове!
— А, так это тот самый? — ожил на миг Женька и тут же дёрнулся, скривившись. — Да твою ж мать!.. Выключи! Серьёзно, ты не понимаешь, что делаешь!..
Он так и застыл, вжавшись в холодную плиту лопатками и вздрагивая, точно его били током. Оля скрипнула зубами. Ей и самой было стыдно, больно и странно это делать — но луч она отводить не стала.
— Откуда мне знать, что это не «оно» говорит? — в голосе звенело напряжение. — Если я правильно понимаю, оно ещё не до конца в тебя проникло. Может, выберется, если сделать ему неприятно?
— Ему, но не мне же! — завопил в ответ Женька, безуспешно пытаясь отодвинуться в сторону. Однако луч следовал за ним, а нормально шевелиться он, видимо, не мог. Как и Фролов в далёкий ноябрьский день, когда на него точно так же направляли фонарик.
Оля проигнорировала возглас, не убирая руку. Несмотря на болезненную гримасу на лице, Женькины глаза снова светились красным — так же ярко, как на фудкорте. А значит, она не могла ему верить, как бы ей ни хотелось самой это прекратить.
А ей хотелось. Оля ощутила, как дрожат губы и отливает от лица кровь, и суровые северные морозы здесь были ни при чём.
— Поверь мне, пожалуйста, — пробормотал он, бледнея с каждым мигом и напряжённо прикусывая губу. — Ты так ничего не добьёшься… только…
Фраза прервалась глухим стоном и прерывистым вздохом, и у Оли дрогнули пальцы. Своими руками причинять боль близкому человеку было ещё невыносимее, чем казалось до того. Пусть её намерения оставались самыми светлыми, кто сказал, что поступает она правильно?
Может, не стоило?
— Ты что… убить меня хочешь, что ли?.. — через силу выдавил Женька, медленно опускаясь в сугроб у забора. — Оно… не снаружи, а внутри, Оль. В крови. И так просто не выберется… а мне тем временем…
Он снова не договорил: с силой втянул воздух сквозь зубы и зачем-то приложил к лицу ладонь. Оля ощутила, как ноет, скручиваясь в узел, что-то внутри, и не выдержала.
Почти не чувствуя пальцев за плотными рукавицами, она нажала на кнопку выключения. Женька с шумом выдохнул и, разом обмякнув, грохнулся в снег окончательно.
Уверенность сменилась сомнением, которое начало превращаться в панику. Чёрт! Кажется, снова всё испортила. Если Женькины последние слова — правда, выходит, она только почём зря заставила его страдать?
Оля кинулась к нему, упала рядом на колени. Женька сидел в сугробе, не обращая внимания ни на неё, ни на промокшую насквозь одежду, прижимал к лицу ладонь и пытался отдышаться. Из-под пальцев на снег падали красные капли, и Оле стало совсем не по себе.
Да что на неё нашло такое? Нервы не выдержали? С чего она вообще подумала, будто свет фонарика может чем-то помочь? Фролову-то не помогло! Только хуже сделало.
— Я совсем с ума схожу, — прошептала Оля и уронила фонарик в снег: ватные руки отказывались его держать. Потянулась к Женьке, дотронулась рукавицей до его плеча. — Не знаю… что на меня нашло. Прости, я надеюсь, это было не слишком…
Она не договорила. Не произнося ни слова, Женька зыркнул на неё ярко-алым взглядом, одним стремительным движением метнулся вперёд — и мир на миг потерял чёткость.
Когда перед глазами перестало расплываться, Оля поняла, что висит, прижатая к бетонной плите, и ноги не достают до земли, а на шее стискивается стальная хватка. Слишком мощная, чтобы принадлежать человеку.
Запоздало пришёл страх. Женька — или уже не он? — смотрел на неё, и в его лице, ещё недавно знакомом и почти родном, не было ничего людского. Глаза полыхали пламенем, а на горле всё сильнее сжимался смертоносный захват.
Оно что, решило её задушить?
Оля попыталась глотнуть воздуха и не смогла: только протяжный хрип вырвался из гортани. Она засучила ногами, судорожно дёргаясь. Попыталась разжать его пальцы, забилась, как пойманная птица — без толку. Захлёстывающая с головой паника сменялась первобытным ужасом, и казалось, будто уже не Женька — сама смерть заглядывает ей в глаза.
Перед глазами пошли оранжевые круги. Внутри всё сжалось в невыносимом ощущении нехватки воздуха. В голове загремел набат. Уходили силы, немели конечности, слабела воля.