-- Видишь ли, я-то в этом деле ни черта не понимаю. Мне почему интересно стало: владелец от них категорически отказался. Однако медперсонал приемного покоя утверждает, что пузырек вынули из кармана пострадавшего.
-- Хорошо, к вечеру позвоню. Рапопорт позвонил около девяти.
-- Слушай, Сергей, а бутылочка-то твоя интересная!
-- Какая бутылочка? -- В сутолоке дня Приходько успел забыть о пузырьке.
-- Ну, знаешь!.. -- обиделся Семен.
-- Прости, дорогой, закрутился я тут совсем. Так что же?
-- А то, что в бутылочке -- аксы. Оси баланса от часов. Без этой маленькой булавочки можешь подарить свои часы бабушке. Эти аксы -- от новейшей модели часов "Столица". Прекрасные часы, должен тебе сказать! Высокого класса. Толщина -- как две сложенные трехкопеечные монеты. Высоко ценятся за границей. Я тут навел справки: оказывается, в розничной продаже аксы не бывают. Завод поставляет их как запчасти только в мастерские. Но наши мастерские еще ни разу их не получали. И это еще не все: аксы в твоей бутылочке не запчасти.
-- Почему?
-- Это абсолютно кондиционный товар, идущий только в производство. Аксы закаленные, полированные, с закругленными краями. Меня заверили -- товар прямо с завода, транзитом.
-- А сколько стоит акс?
-- Двадцать копеек. В этой бутылочке их не меньше десяти тысяч. На две тысячи рублей... Интересно, где ты откопал Креза, который не моргнув отказывается от двух тысяч рублей?
-- В приемном покое горбольницы... Приходько сразу же позвонил в больницу. Дежурная сестра ответила сонным голосом:
-- А Коржаева у нас уже нет. Он на такси домой уехал.
Штучки Хромого
Коржаев притворил за собой дверь, и давно не смазанная петля противно заскрипела. Он вздрогнул и оглядел свою комнату, пыльную, захламленную, чужую. Сел на старый, продавленный стул и долго задумчиво смотрел перед собой. Хаос, хаос. И вокруг -- хамы, сплошные хамы. Сердце больно, с шумом шевелилось в груди.
Порфирий Викентьевич сварил на спиртовке кофе и, закутавшись в махровый халат, улегся на тахту. Комната, освещенная небольшим самодельным торшером, была погружена в полумрак.
"Погорел, погорел. Погорел, -- думал Коржаев. -- Растерялся как молокосос зеленый. Чего, спрашивается? Ну, мои детальки. Для работы, для нового оборудования, мол. Что врачишка этот, что милиционер -- много они в аксах понимают? Сказал бы "мои" -- и все тут, конец. Отвязались бы. Господи, господи! Отказался, отказался, дурак! Конечно, подозрительно. Не психи же они -- своими руками товарец-то вынули. И погорел. Теперь вся надежда, что мент, растяпа, пузырек в больнице оставил. А то сидеть мне на нарах. Теперь Хромого надо предупредить. Мало ли что получиться может. Пусть к любым гостям будет готов. На него-то наплевать. А если его за штаны, да он -- в раскол? Тогда как? Да-а, видать, стар я становлюсь. Ай-яй-яй, столько лет по краю ходил, и ничего, и ничего... А тут все сразу... И пес этот на "Волге". Господи боже, за что караешь? Две тыщи -- как корова языком..."
Коржаев встал, охая, подошел к старому, рассохшемуся письменному столу, долго копался в ящиках, наконец нашел почтовый конверт и мятый, пожелтевший лист бумаги. Аккуратным, каллиграфическим почерком написал: "Джага, Фуражкин случайно снял последнюю перелетную дичь. Но псы след не взяли. Не знают, откуда нюхать. Скажи Хромому, чтобы на охоту не ходил. Пусть ждет сезона". Долго вспоминал что-то, потом вывел на конверте: "Москва, Большая Грузинская улица, дом 112, квартира 7, Мосину Ю.". Послюнил языком край конверта, заклеил, провел еще раз по нему рукой. Задумался.
Невеселые размышления Коржаева прервал короткий звонок в уличную дверь. "Один звонок. Это ко мне. Кого бы еще в такую поздноту нелегкая принесла?.."
Коржаев положил письмо в карман халата, вышел в коридор и открыл дверь. На лестнице стоял красивый, хорошо одетый молодой человек в очках.
-- Мне Коржаева Порфирия Викентьевича, -- негромко сказал посетитель.
-- Это я.
-- Из ОБХСС. Разрешите войти. -- Молодой человек небрежным движением выдвинул из верхнего кармана пиджака красную книжечку и направился в квартиру.
-- П-пожалуйста, -- проговорил, холодея, Коржаев. "Вот оно, не кончилось, значит, с аксами-то..." -- пронеслась торопливая мысль.
-- Я из ОБХСС, -- повторил, войдя в комнату Коржаева, молодой человек. -- На основании ордера прокурора мне поручено произвести в вашей квартире обыск. Оружие, ценности, отравляющие вещества предлагаю выдать добровольно.
-- Да какое у меня, старика, оружие? -- пролепетал Коржаев. -- Да и ценностей никогда у меня, милостивый государь, не было, вы хоть весь дом переверните... -- "Очкарик проклятый, пес, вынюхал все-таки..." Коржаев с ненавистью посмотрел на посетителя. . . .
-- Это все вы так поначалу говорите, -- отрубил молодой человек. -- А как начнут облигации да бриллианты сыпаться, так сразу "ах!", да "ох!", да "не мое это все, бабушка в наследство оставила", -- а бабушка-то до войны умерла; какие у нее трехпроцентные облигации?
-- Да нет у меня облигаций никаких, -- повторил Порфирий Викентьевич. -- Ищите-с.
-- Распишитесь вот здесь, на протоколе, да и начнем.
Дрожащими руками Коржаев расписался на бланке, и "очкарик" приступил к обыску. Спокойно и методично, быстрыми, ловкими движениями молодой человек открывал ящики шкафа, стола, шифоньера, выкидывал их содержимое на тахту, осматривал и небрежно запихивал вещи обратно.
Было тихо. Коржаев постепенно приходил в себя. Он был напряжен, как человек, который хочет вспомнить что-то давно знакомое, реальное и все же неуловимое. Мысли гремели в голове торопливо и бестолково, как медяки в копилке. Память, словно патефонная игла в заезженной борозде, заела на какой-то дурацкой блатной песенке: "Дело сделал свое я, и тут же назад, а вещи к теще, в Марьину рощу..." Какие вещи, к черту? Господи, спаси и помилуй! К теще -- в Марьину рощу... Почему в Марьину рощу? Я жил в Москве на Пушечной улице. Да, в маленькой комнате на Пушечной улице, уютной и спокойной, как бомбоньерка. К теще, к теще... Почему к теще? Жена. Да, жена сидит в мягком кресле, а я стою около письменного стола. И так же, как сейчас, в комнате идет обыск. Так же, как сейчас. Так же, как сейчас. Так же? Нет, не так... Вспомнил, вспомнил! Не было тишины! В комнате был шум: с соседкой-понятой громко разговаривала дворничиха; другая соседка -- тоже понятая -- часто и шумно вздыхала: "Надо же, надо же!.." Пожилой следователь беседовал с оперуполномоченным...