Час ночи
В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.
-- Прикрой, -- сказал Балашов.
Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.
-- Гроза будет, Виктор Михалыч...
-- Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.
-- Уж чего хорошего, -- вздохнул Джага.
-- Ты что, грозы боишься?
-- Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.
-- Ты, может быть, в бога веришь?
-- Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь...
-- Это почему?
-- А вдруг он есть, бог? Пли что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?
-- Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему!
-- А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает...
-- Тоже мне джентльмен удачи! -- зло засмеялся Балашов.
-- Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.
-- Какое же это у тебя разумение?
-- Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.
-- Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?
-- От батяни слышал.
-- Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?
-- Почему ж кулак? -- обиделся Джага. -- Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, блтяня кончится -- почернел аж.
-- А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?
-- Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!
-- Подался бы в банду...
-- Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили -- дырка от уха до уха.
-- А ты?
-- А чего я? Я жить хочу...
-- Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?
-- Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя...
-- Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!
-- Это факт. Не любят, они, когда мы того... Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел...
-- А я тебе Христос Спаситель?
-- Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.
-- А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?
-- Риск -- благородное дело. И опять же -- кто смел, тот и съел.
-- Ты у меня прямо сказитель народный... -- сказал Балашов. Подумал: "Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они -- миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете -- Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться... Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор -- решат, что с уголовниками-подельщиками .не рассчитался... Кому он нужен -- искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.
Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы -- и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним -- ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага -- единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки "расколют". А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо..."
Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.
"Свинья, -- подумал Балашов. -- Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть -- это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами...
...Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу..."
Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал...
Два часа ночи
Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.
Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.
От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.
-- Рано ежишься, -- толкнул его в бок Шарапов.-- Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.
-- А я и не боюсь, -- мотнул головой Савельев. Шарапов сказал:
-- Ты кепку надень.
-- Зачем? -- удивился Савельев.
-- У тебя волосы в темноте, как светофор, горят. Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала "пионерка".
-- Вот и проводник с собакой, -- сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.
Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.