Попытки вылезти на ощупь успехом не увенчались, слишком темной и скользкой оказалась моя тюрьма. Я стоял в яме по колено в ледяной воде и думал о белых птицах. Казалось, я жил бесконечно долго, в темноте, под землей, ничего не зная, ни о чем не догадываясь. И вот мне сунули под нос тайну. Сказали — она есть. Я многое понял, да, но так ничего и не узнал. Как вечный крот, что увидел вспышку солнца.
Серый кусок неба над головой медленно голубел. В нем изредка мелькали белые птицы, но с рассветом они пропали. Утро наливало в мою берлогу свет, и вскоре я мог рассмотреть место, куда попал. Яма метра три глубиной, ровные стены — корни, земля да песок, на дне полно воды. Вот только откуда здесь яма? Здесь? Где? Я не знал — ничего не знал. Что-то со мной было неправильно. Взять, к примеру, то, что ничегошеньки не помнил, кроме детства. И больше того, пока я не увидел рождение волшебных птиц, меня совершенно не волновало даже то, как меня зовут. Да и важно ли это? Пока живешь — важно, а потом? И потом! Дайте только вылезти отсюда, я сделаю все, чтобы разгадать хоть немного.
Полметра удалось осилить, и я застрял. Ноги скользили, грязь комьями летела из-под торчащих коряг, они сбрасывали меня, как назойливого пса. Пришлось спрыгнуть обратно в жижу. Хорошо хоть вода не прибывала, как случается с подобными ямами. Брызги грязи покрыли меня затейливым узором. Я выругался, отодрал от стены кусок корня и принялся ковырять ступеньки. Хоть согрелся. Часовые стрелки доковыляли до «без пяти».
Вдруг по дну ямы мелькнула тень огромного крыла. Я замер. Странно. Волшебные птицы прятались днем. Но мне не почудилось, птица появилась вновь. Она летела тяжело и низко, в ее лапах сверкало солнце. Через мгновение у моих ног плюхнулось нечто тяжелое. Я нашарил в воде кинжал! Чудо-птица! Запрокинув голову, я стоял, пока не заболела шея. Моя благодетельница не вернулась.
День перевалил к вечеру, когда я выполз на свет. Проковыряв кинжалом дюжину ступенек, изломав ногти, наевшись земли, напившись грязи… я вылез. Полуживой.
Сверху яма очень походила на могилу…
Я нашел птицу тотчас. Она распростерла крылья в зарослях терновника и светилась так, что резало глаза.
По каким-то удивительным причинам я все понял. Ночи — ночное, солнцу — солнечное. Птица преступила черту миров. Ради меня. Зачем? Возможно, она что-то знала обо мне, но и только. Я заплакал и сразу осознал, что не плакал очень давно. Не сдерживая рыданий, я страдал по самому себе, потерянному где-то и недостойному смерти белой птицы. Она умирала, ее крылья обуглились, глаза удивлялись. Это были дивные глаза, не человеческие и не птичьи. Абсолютная мудрость, абсолютная доверчивость…
«Не тревожься», — говорили они. — «Там, откуда ты, принято тревожиться. Напрасно. Страха нет. Только рассказы о нем, только рассказы…»
Я взял птицу с собой, к своему кострищу, положил в тень. Перья ее играли перламутром, шея завяла, словно цветок без влаги, а в чудесные глаза заглянуть больше не довелось. Ночью ее не стало. В том смысле, что она исчезла. Умерла ли она? Я сомневался…
Костер щедро плескал в небо искрами, а меня по-прежнему бил озноб. В горле саднило, голова казалась тяжелой, как гантельная лепешка. Я попытался завернуться в незаконченную циновку. Черта с два она грела! Даже глупо.
Утро для меня не наступило. Я лежал в бреду, мне грезились ворохи теплых одеял, свежий хлеб и жареная колбаса. Иногда я приходил в себя и видел, как колышутся на ветру ивовые косы. Однажды прозрачная стрекоза села мне на живот, совсем рядом в траве дразнились цикады. И я снова засыпал, сны казались прекрасными.
К исходу дня я очнулся. Нестерпимо хотелось пить. То ли и впрямь потеплело, то ли меня бил жар, однако воздух загустел — дышать стало тяжело и противно. Мир слегка подрагивал от электрических разрядов. Шла гроза, и совершенно очевидно, что она направлялась сюда.
Я засунул зажигалку в дупло ивы, накидал побольше травы на последнюю охапку хвороста и принялся ждать дождь. Часы дразнили без одной минуты двенадцатью, и я стал подозревать, что неспроста.
Такой грозы я никогда не видывал, по крайне мере на той памяти, что сохранилась. Дождь не пробовал и не примеривался, он просто рухнул на остров водопадом теплой свежести. Я накрылся циновкой, и, наверное, только поэтому не захлебнулся. Небо озарилось, и раздался такой треск, точно сама земля раскололась напополам. Водопад нарастал, циновка прогнулась, но выдержала.
Со следующим ударом грома мир перевернулся и ослеп от вспышки света. Вместе с миром ослеп я. Перед глазами мелькнули серое море и белые птицы. Мелькнула луна, круглая, как золотая тарелка. Дольше всех задержалась хитрая ухмылка лодочника. Но и она сменилась полной тьмой, в которой все реже и тише слышались раскаты грома…