«Ты вырастешь скоро большой. Тебе дадут ружье. Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев не для того, чтобы стрелять против своих братьев, рабочих других стран, как это делается в теперешней войне и как советуют тебе делать изменники социализма, — а для того, чтобы бороться против буржуазии своей собственной страны, чтобы положить конец эксплуатации, нищете и войнам не путем добреньких пожеланий, а путем победы над буржуазией и обезоружения ее».
Красноармейцы нашей дивизии поют песню:
Вокзалишко, запушенный снегом, виден мне с полки из окошка вагона. Печка чадит невыносимо. Против меня дремлет Сергеи, кутаясь в шинель. Мы отсыпаемся после дежурства. Сквозь сон я слышу — выкликают фамилии. Пришла, значит, почта. Но мне и Сергею незачем сходить с полок — только два дня назад мы получили посылку: сорочки, теплые носки, коржики из черной муки. Беспечные, мы дремлем на полках. Одно только плохо: нет табака, — и это нас огорчает.
Вдруг кличут мою фамилию. Кто-то машет рукой под окном. Что такое? Не слышно! Я спешу по коридору, прыгаю под откос — ступенька вагона разбита — бегу к домику, запушенному снегом. Здесь раздают почту. Мне суют в руки пакет. Аккуратно завернутый в зеленую толстую бумагу, с иностранными штемпелями. ARA, — разбираю я стершийся штемпель. Мне — ARA? — недоумеваю я.
Я разрываю тугую покрышку. Письмо и пакет. Черт возьми! Да ведь это Лесли Рид вспомнил меня. Но как он узнал, что я здесь! Кто мог ему дать адрес нашей части? Я бегу назад, вскарабкиваюсь по самодельным проволочным ступенькам вагона, бросаю Сергею на полку пакет.
— Ты смотри, что нам Лесли прислал! — вырываю я его из дремоты.
Мы потрошим пакет. Товарищи толпятся вокруг нас. Высыпаются жестяные коробки, пачки. Табак! Настоящий голд-флэйк, ароматный, сочный, в позолоченных пачках по десять штук и в жестяных коробках по пятьдесят штук. И коротенькая записка. В переводе на русский: «в воспоминание о бакинских днях»…
Поезд наш с каждым днем приближается к югу. В воздухе становится теплее. Мы все больше времени проводим под открытым небом. Снег на полях темнеет. Запах свежей травы, чудится нам, пробивается из-под него. По вечерам, перед сном, мы угощаем наших товарищей английскими, настоящими английскими сигаретами голд-флэйк, дымок которых так сладко нежит наше загрубевшее нёбо, наш язык, наши легкие. Ночью нам снятся, нам кажется, невиданные еще никем сны.
Внуки будут рассказывать своим внукам о рыжекудрых гостях, пришедших сюда с пастбищ Шотландии, от веретен Ланкашира и Брэдфорда, из ирландских лесов, с верфей Кардиффа, Ливерпуля, Тайн-Портса, из угольных копей Уэлса, из медных копей Корнуэлла, с полей Англии.
Будет рассказ и о смуглых людях с рисовых полей Пенджаба, Ауда, Бенгалии, которые братья рисовым полям Персии, Куры и Аракса. Скальд сложит песнь о хищниках, пришедших в нашу страну за нефтью.
Гости вдоволь пограбили эту страну. Они разрушили нефтепромышленность, оторвав ее от главного рынка — России. Они разрушили морской транспорт. Они вывезли тридцать миллионов пудов нефти и нефтепродуктов на потребу флота корсаров, блокировавшего нашу страну — Так моль съедает драгоценное платье. Так крысы опустошают амбар. Так саранча пожирает прибыль земли.
Теперь
Идет четырнадцатый год революции. Поля нашей страны засеяны. Дымится литье. Скоро будут тучные всходы. Косятся верблюды на чугунные рельсы в песках, на быстрый бег. поездов. Реки будут работать-для нас. Мы ненавидим жизнь дедов. Мы не хотим говорить: «мой дом», «мой сад», «моя невеста».
Я перехожу улицу Лассаля, наискосок Европейской гостиницы. У подъезда стоит автобус. Он наполняется крепкими, широко скроенными людьми в шляпах набекрень. Руки у людей грубые. Ветерок доносит до меня английские слова. Не трудно понять: рабочая экскурсия или делегация.
Дворник в фартуке поит пересохшие соты торцов, и на мгновение струя останавливает меня у автобуса, рядом с зеваками. Я вижу, в оконном стекле возникает высокий, стройный человек. Он в сером костюме, без шляпы, рыжеватый, голубоглазый.
Волчьи ворота, записная книжка с календарем, пачки голд-флэйк выскакивают из глубины памяти. Но автобуса уже нет передо мной.
— Лесли! — кричу я и бегу за автобусом.
На углу я догоняю его коричневые слоновьи бока и вскакиваю на подножку. Милиционер грозит мне рукой. Сбиваемый на бок движением автобуса, цепляясь за ремни, задевая сидящих, я пробираюсь вперед, где сидит рыжеватый, голубоглазый.