- Отверженные едой довольны?- нетерпеливо перебил его Велвор.
- Да-да. Довольны. Очень довольны,- залопотал первый смотритель причудливо изгибаясь своим толстым телом и снизу вверх заглядывая в глаза Велвора.
- Вполне довольны,- хмуро подтвердил второй.
- Ты Жикич?
- Я Кекич, Ваша Лунность. А он - Жиго.
- Ага,- Велвор сделал глубоки вдох, затягивая в себе побольше аромата изысканного одеколона и убрал платок от лица, а потом сказал так быстро, как только смог.- Ну что же. Пойдемте, посмотрим - как там дела у наших отверженных, и всего ли им хватает.
- Хватает-хватает,- синхронно замахали руками смотрители.- Даже не сомневайтесь, ваша Лунность. Всего им хватает...
Точно по центру Мыса Отверженных, беря начало прямо у моста и уходя к последней площадке, с которой отправляли в последний путь тела всех Велворов, шла мощеная относительно ровными камнями узкая дорожка, справа и слева от которой лежали тюфяки с телами еще живых отверженных. Кекич и Жиго шли впереди, что-то поясняя и сильно при этом жестикулируя, но Велвор их не слушал. Он шел следом за смотрителями и растерянно всматривался в костлявые тела, которые ровными рядами лежали на тюфяках. Зрелище такого большого количества немощных воровских тел всегда расстраивало Велвора, вышибало его из колеи и даже смущало. И не только зрелище, но еще и запах, который не смог бы перебить ни один одеколон на свете (и это несмотря на то, что значительную часть сегодняшнего праздника он провел находясь в ужасном зловонии мокрых тоннелей).
"И кто только придумал такое странное Правило?- думал Велвор, всматриваясь в тела отверженных.- Кто только придумал этот дурацкий ритуал? Почему все прежние Велворы вынуждены были смотреть на это? Почему и я должен смотреть на это? И как же непросто после подобного зрелища спокойно править ворами. Править ими дальше как ни в чем ни бывало. И насмотревшись на подобное можно ли и дальше жить спокойно, и спокойно разрешать именовать себя Великим Вором? Великий Вор, Мать Луна моя! Да что же такого великого я могу украсть здесь, на этом свете? Разве я могу украсть вечную молодость или вечную жизнь? Или хотя бы более менее продолжительную молодость и относительно долгую, но счастливую жизнь? Не говоря уже о каких-то там вечных категориях? Нет, этого я точно не могу, а могу я воровать только лишь тяжелый желтый металл, да еще какие-то блестящие камушки и прочую дрянь, которая почему-то ценится здесь столь высоко, но которая никогда не сможет дать мне ни вечной молодости, ни вечной, или хотя бы относительно долгой жизни, а о каком-то безмерном счастье здесь даже и говорить нечего. Так какой же я после этого Великий Вор?"
Пока Велвор пробирался между тюфяками к последней площадке, отверженные лежали спокойно и казалось не обращали на него никакого внимания, но когда на дорожке показалась прислуга с чанами, они вдруг пришли в движение. Отверженные скатывались со своих тюфяков и, отталкивая друг друга руками и ногами, ползли в сторону этих долгожданных чанов, издавая то ли громкое шипение, то ли тихий свист. Вскоре уже казалось, что вся поверхность Мыса Отверженных словно бы ожила и покрылась серыми и костлявыми, ползущими к котлам телами. Ползущих по поверхности Мыса отверженных было так много, что Велвор уже не мог спокойно идти к последней площадке. Он мог теперь только стоять на месте, уворачиваясь от ползущих на него тел, но и его воровская ловкость не помогала ему уворачиваться от столкновений с этими телами, и даже через толстую кожу морского костюма он чувствовал какие эти тела костлявые, какие они твердые, будто бы сделанные из лунного камня.
Ворики из прислуги тем временем уже опустили свои котлы на плиты и очень ловко и быстро сняли с них крышки. По подземелью тут же распространилась вонь какого-то мерзкого варева и воровская знать почти синхронно утопила свои носы в надушенных кружевных платках и манжетах, а Подруга-воровка разразилась таким громким кашлем, что к ней со всех ног бросились две воровки из ее личной прислуги с какими-то бутылочками в руках.
Впрочем Велвор уже не обращал на все это внимания (он даже и зловония уже почти не чувствовал), а как завороженный следил широко открытыми глазами за происходящим. Отверженные уже окружили все котлы с угощением и теперь тянули к ним свои костлявые ладони с пораженными подагрой, искалеченными безжалостным временем пальцами. Поварские ворики быстро наполняли простые железные миски своим варевом, потом опускали в них кусочки зеленоватой солонины, прибавляли ко всему этому крошечный кусочек черствого черного хлеба, а потом совали эти миски в протянутые к ним со всех сторон страшные руки. Работать в тяжелых рыбацких комплектах было тяжело и их лица вскоре покрылись обильной испариной, железные миски так и летали в их руках туда-сюда, тяжелые половники быстро погружались в жижу котлов и выныривали из нее, но голодных костлявых рук не становилось меньше, казалось, что они тянутся к мискам прямо из темноты. Заполучив вожделенную миску с порцией праздничного угощения, эти руки скрывались в темноте, а их место тут же занимали другие руки, и это действо все длилось и длилось.
Велвор словно бы впал в некое оцепенение или ступор. Он словно бы превратился в свою собственную восковую статую или памятник самому себе, и только его глаза оставались подвижными и живыми. Эти глаза сейчас смотрели на костлявые пальцы отверженных, на их страшные тощие тела едва прикрытые какими-то ужасными тряпками, они заглядывали в черные провалы беззубых ртов, в которых с неимоверной скоростью исчезала питательная жижа доставленного праздником воровского угощения, и зеленоватые кусочки солонины тоже быстро исчезали в этих черных провалах, и черствые ломтики черного хлеба тоже бесследно уходили в эти черные дыры, чтобы бесследно пропасть там навсегда.
Наблюдая за происходящим через прорези черной бархатной маски, Велвор был страшно рад, что эта маска находится сейчас на его лице и надежно скрывает под собою выражение этого самого лица. А глаза? Что же глаза? Воровские глаза могут выражать все что угодно, по выражению воровских глаз все равно ничего нельзя понять. Пусть их.
Правда, то, что видели сейчас эти глаза, проникало в его мозг и рождало там вихрь самых разных мыслей. Велвор думал о том, что относительно совсем еще недавно все эти скрюченные пальцы были проворными и ловкими и их облегала молодая упругая плоть, и они так ловко могли орудовать отмычками, фомками и ножами. Эти пальцы ловко погружались в чьи-то карманы, кошельки, сумки и сундуки, и так много самого разного добра проходило через них совсем ведь еще недавно. А эти костлявые тела? Они совсем еще недавно знали и мягкий бархат, и прекрасно выделанную кожу и тончайшее полотно, еще теплое животной теплотой, исходящей от тел обворованных верхних. А эти черные дыры ртов совсем еще недавно блестели ровными белыми зубами и им перепадало так много всего вкусного и свежего. Но безжалостное время, словно бы вдоволь натешившись красотой, ловкостью, молодостью, ровными острыми зубами и всевозможным изобилием, словно бы по какой-то своей извечной прихоти, внезапно, коварно, вдруг все это изменило и отменило. И вот прекрасным воровским телам пришлось расстаться с красотой и молодостью, облечься в рванье, язвы и грязь, а потом возлечь на эти тощие тюфяки в ожидании, что кто-то не позабудет о них и пришлет им чаны с тошнотворным праздничным варевом.
Воздаяние Воровского Должного, с горечью подумал Велвор. Воздаяние, ничего не скажешь. А потом он вдруг и с большим сердечным облегчением подумал о том, что ему самому такая участь не грозит ни в каком смысле и случае. Как бы там ни было, а ему грозил совсем другой конец. Быстрый и совсем лишенный мучений. И безразлично - умрет ли он от яда, надорвется ли над тяжелым золотым кубком или угаснет на лезвии ножа кого-нибудь из коварных Консортов. Главное, что все произойдет быстро и без мучений. Ну или почти без мучений. Додумав эту мысль до конца, Велвор почувствовал большое облегчение от того, что ему довелось пройти по Канализации легкой поступью Великого Вора, а не влачить здесь наполненную опасностями жизнь простого ворика, налетчика или воришки. Додумав и эту мысль до конца, он мысленно поздравил себя, потом поблагодарил, а потом еще и благословил. Так она ему сейчас пришлась по душе, эта, казалось бы, такая простая и очевидная мысль.