За окном совсем рассвело. Туман рассеялся, но в воздухе осталась висеть зыбкая дымка. Если долго вглядываться в нее, казалось, что это обман зрения, что ты просто начал хуже видеть. Небо заволокло тонкой пленкой облаков, такой же недвижимой, как и дымка. Из-за этого небо приобрело серый, чуть грязноватый оттенок.
Вика вернулась с хорошими новостями. Если экономить, то припасов хватит на пару месяцев.
— А вода?
В погребе стояла двадцатилитровая бутыль на случай отключения электричества (без него насос в скважине не работал).
— Есть. Если не транжирить, дней на десять хватит.
— Плюс компоты?
— Плюс компоты.
— И рассол в маринадах?
— И рассол.
— И то что есть в холодильнике.
— Да, и это.
Я уже начал жалеть, что так и не купил бензогенератор, но сожаление это быстро сдулось, как старый шарик.
На какое-то время мы забыли о случившемся. Дом ожил, засуетился вместе с нами. Без электричества он выглядел неживым — обычная коробка с крышей. Но мы заставили его дышать полной грудью. Таскали полотенца и старые вещи, подкладывали их к двери, прилаживали на окнах.
Когда мы закончили, бледный диск солнца был уже высоко. Мы уселись в гостиной напротив телевизора и какое-то время молчали. Вика забралась с ногами на диван, обняла колени и прикрыла глаза. Казалось, она спит, но я понимал, что Вика вспоминает все молитвы, которым научила ее бабушка. Говорить не хотелось совсем, но и молчать было тяжело. Тишина душила, заползала внутрь, растекалась там леденящим ужасом. Я откинулся на спинку дивана и задремал.
— Дима, Дим! — Вика трясла меня за плечо. Я подскочил, огляделся — в комнате стало заметно темней.
— Что случилось?
— Ветер поднялся. Кажется, дождь будет.
3
Дождь шел еще три раза. Всю неделю мы провели в каком-то нездоровом отупении. Слонялись по дому от окна к окну, иногда сталкивались и обменивались отсутствующими взглядами. Пытались читать и беседовать, но любые разговоры не о том, что случилось, казались игрушечными, детскими, а говорить о случившемся нам не хотелось. Едва мы касались этой темы, как немедленно натыкались на невидимую стену из страха и отчаяния.
Но однажды нас прорвало. Был самый разгар дня, небо из синего превратилось в грязно-белое, из-за тонкой пленки облаков свет был рассеянным, нереальным. В такой обстановке не так страшно говорить о последней войне. Вика всё спрашивала, а я пытался отвечать. Наконец, мои знания о ядерной бомбардировке, почерпнутые в основном из фильмов и постов в соц. сетях, иссякли, но Вика так и не успокоилась. Она хотела знать больше, еще и еще, будто эти знания наполняли ее силой, изгоняли страх из сердца, а может, сгорали в этом неугасимом пламени, становились для него топливом. Мы даже планировали, что будем делать, когда на улице станет безопасно (а станет ли?). Хотели для начала обойти наш поселок, узнать, кто из дачников был здесь в будни, и кто из постоянных жильцов, вроде нас, остался на лето дома. А дальше… А дальше загадывать было глупо. Весь мир, возможно, превратился в пепел и что-либо сделать с этим мы не могли. Да что мы вообще можем? Я с семнадцати лет ковырялся с программным кодом, Вика шила одежду на заказ. Все мои друзья без смартфона нужду справить не смогут, просто не сработает кишечник, если в руках не будет гаджета. И вот мы должны бороться с последствиями ваших, господа правители, ошибок?!
Хотя об этом мы думали меньше всего. Как только я упомянул о военных, которые обязательно соберут выживших, дадут им медикаменты, еду и безопасный кров, у Вики загорелась надежда. На полчаса в день мы включали один телефон, чтобы послушать радио. И только в эти тридцать минут мы жили. Но слышали мы лишь белый шум, будто отголосок того взрыва.
За эти семь дней припасы хорошо так растаяли. Как снег весной. Но нам казалось, что мы их экономим. А может, все дело в том, что мы ждали военных. Они ведь обязательно приедут, так чего же тогда экономить? Кушать-то хочется, особенно, когда ты заперт круглые сутки в четырех стенах.
Комнаты нам стали казаться тесными, а сам дом теперь больше походил на коробку из-под телевизора. У Вики сдавали нервы, ребенок пинался, а иногда надолго затихал, будто осознавал, что надо экономить силы. Вика часто плакала, пока я не видел. Мы стали много времени проводить порознь. Я уходил в кухню, сидел у окна и бездумно следил за кронами деревьев, которыми играет ветер. Вика сворачивалась клубочком (насколько это позволял живот) в спальне и давала волю слезам, пока ей не становилось легче или безразлично. Но спали мы вместе. Всегда под одним одеялом.