Annotation
Чигир Виктор Владимирович
Чигир Виктор Владимирович
Часы затмения
ЧАС Ы З АТМЕНИЯ
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Сергей Есенин
А может быть, мы только чье-то воспоминание?
Станислав Ежи Ле ц
1
Все началось в день, когда я впервые смог удержать себя в памяти. Если я правильно подсчитал, случилось это знаменательное событие в годовалом моем возрасте, в 1976 году. Возможно, что-то было и до, что-то, чего я не сумел запомнить. Но мне, признаться, не хочется копать так глубоко - веет оттуда таким холодом, такой тьмой, такой враждебной непостижимостью, что я просто-напросто боюсь сойти с ума. Так что давайте будем считать, что гипотетическая точка А, с которой начался мой путь, возникла именно в 1976-м. Утром.
Почему утром, не знаю. Этот механизм непонятен мне до сих пор. Я не знаю, как он работает и какие цели преследует. Я могу лишь догадываться кое о чем, а догадавшись - тихо ненавидеть. Можно ненавидеть и громко, никто не запрещает; можно даже посвятить жизнь распространению листовок с соответствующим текстом. Но дело в том, что затея эта, как и все прочие, совершенно бессмысленна, когда речь идет о механизме. Ненавидеть механизм - это все равно что ненавидеть планету Юпитер. Конечно, можно, поднатужившись, возненавидеть Юпитер (например, за его размер), а потом интереса ради и смеху для полюбить его на минутку (например, за тот же самый размер). И знаете, что изменится? Правильно - ничего. Вот примерно так и с механизмом.
Однако по порядку. То - первое - утро, как ни странно, я помню во всех деталях. Передо мной стоит лишь одна проблема: как его описать? Как описать событие, свидетелем которому был годовалый ребенок? Наверное, имеет смысл упростить, сознательно обеднить словарный запас, чтобы хотя бы самому не запутаться. По большому счету слова тут даже не нужны - они избыточны, они не передают той информации, которую нужно передать. Они отяжеляют ее, приукрашивают, видоизменяют. Лучше вообще обойтись без слов... Хотя черт его знает, что из этого получится. Подозреваю, ничего хорошего.
А было именно хорошо, хорошо в самом изначальном, первобытном значении этого слова. Так, наверное, ощущали себя еще первые протоклетки, дрейфующие в первичном бульоне, или где они там появились. Мне было УДОБНО, вот.
С таким ощущением я и проснулся. Точнее, я еще не знал, что это так называется - "просыпаться". Я вообще ничего не знал. Я лишь раскрыл то, что требовало раскрыться, - и увидел: свет, очень белый и теплый, и потолок, тоже очень белый, но уже не теплый, а гладкий и далекий, и штуку на потолке, которую впоследствии буду называть "люстрой". И это было даже не пробуждение - это было возникновение, потому что до этого потолка, до люстры, до света, который пропитал все вокруг, не было ничего. И меня тоже не было. А стал я быть только после того, как раскрыл глаза и все это увидел, запечатлел. Странное, я бы даже сказал, головокружительное ощущение, чем-то похожее на искреннее удивление.
Некоторое время я пытался удивиться. Это была первая попытка такого рода, и я с ней, кажется, справился. Потом мне захотелось чего-то еще, а может, того же самого, только в большем количестве. И я начал, как сейчас понимаю, шевелиться. Это было тоже довольно-таки удивительное открытие: я мог шевелиться! У меня были руки и ноги, и я мог ими шевелить! Это было странно и нелепо, но в то же время довольно приятно и очень, очень хорошо. Я был живой! Мне нравилось это ощущение, я упивался им.
А потом я почувствовал прикосновение - теплое, мягкое и тоже, как я, живое. Странно, но - приятно. Я осторожно потянулся на это прикосновение, неосознанно желая, чтобы оно повторилось, и тут увидел существо. То есть не существо даже, а только его личико - кругленькое, розовенькое, с маленькими закрытыми глазками. Личико находилось прямо передо мной, так близко, что расплывалось, превращаясь в размытое пятнышко. Но оно было! Оно существовало рядом! Я был не один! Я чувствовал чужое дыхание у себя на лице: это было щекотно и не так мягко, как прикосновение, но тоже очень, очень хорошо. Мне стало так хорошо, так спокойно и удобно, что я, не ведая, что творю, закрыл глаза. И уснул. И существование на этом прекратилось.
2
Когда я проснулся, рядом уже никто не лежал, это было странно. Я ощутил некоторое беспокойство и быстро посмотрел на потолок. Потолок был на месте - белый, гладкий, с громоздкой стеклянной люстрой. Все тот же теплый белый свет пропитывал все вокруг, как и в прошлый раз, но что-то изменилось, и я никак не мог понять - что. Беспокойство от этого непонимания только возрастало.
Я медленно огляделся и вдруг понял, что нахожусь у себя дома, в своей комнате, на своей кровати, а вон тот шкаф в углу - мой личный шкаф, и лежит там сдутый футбольный мяч, а также куча разных маечек и штанишек, под которыми спрятано нечто очень и очень важное. Но - что? Я крепко зажмурился и понял: рогатка. Там спрятана у меня рогатка. Это было подобно откровению.
Я огляделся еще раз. Несомненно, комната была моей - но одновременно совсем не моей! Что же это? Я не понимал, что происходит. Вон стул, на который я покидал вчера вещи. Вон окно; как-то раз я пытался дотянуться до ручки, чтобы открыть его - не дотянулся. А вон стол, а на столе - коробка гуаши, которая грохнулась вчера на пол и все вокруг загадила... По-гусиному вытянув шею, я посмотрел на пол у стола. Следов краски там не было.
- Тошка! Еще не поднялся? - раздался в глубине дома женский голос.
В следующую секунду я понял, что это моя мама. Мама! Я дернулся и, путаясь ногами в одеяле, выпрыгнул из постели. Пол оказался холодным; тапочек, как всегда, нигде не было. Я посмотрел под кровать, но обнаружил там лишь одинокий пыльный носок. Где же они?
- Тошка, подъем! - снова донеслось до меня.
Меня зовут Тошка, сказал я себе, но тут же поправился - Кривомазов Антон Александрович. Кривомазов - фамилия, Александрович - отчество. Да, именно так, это я и никто другой. И не было никакого розового личика... или все же было? Странно, я ничего не помню, кроме того личика и ощущения покоя. Точнее - помню, но не так, как личико...
- Тошка!
- Я уже!.. - крикнул я и запнулся. Я не узнал собственного голоса. Мне показалось, это был первый крик в моей жизни. Трусцой подбежав к шкафу, я раскрыл дверцу, с обратной стороны которой - я знал - имелось зеркало.
Да, это был я, Кривомазов Антон Александрович. Я вспомнил, что совсем недавно выучил свое полное имя. Сложнее всего было запомнить, что Кривомазов - фамилия, а Александрович - отчество, и никак иначе. Сколько же мне лет? Ответ появился тут же: четыре года. Я загнул большой палец на правой руке и посмотрел, что получилось: четыре пальца. Этому я тоже выучился совсем недавно, кажется, буквально на днях. Странно, но никаких "дней" вспомнить я не мог, а что вспоминал, было какое-то чужое, совсем не мое. Лишь то розовое личико казалось чем-то настоящим...
- За-автрак!
...А мама? Разве она ненастоящая? И папа. У меня ведь и папа есть! Это из-за него пришлось учить дурацкое отчество. Не было бы папы - не было бы и отчества. Вот было бы здорово, если бы не было отчества, а папа остался. Он у меня... Тут я задумался. Я не знал, кто у меня папа. И вообще, чем дольше я смотрел на свое отражение, тем отчетливей понимал: что-то не так. Я не узнавал себя. Взлохмаченный мальчик в розовой пижаме, удивленно уставившийся на меня из зеркала, был кто-то другой, не я. Все, что я сейчас вспоминал: отчество, возраст, упавшие на пол краски, - все принадлежало этому мальчику, и все было выдумкой, неправдой. И мама моя тоже была неправдой. Потому что правдой было лишь то розовое личико и дыхание на моей щеке.