- Что, головка бо-бо? - язвительно поинтересовались за спиной.
Я обернулся, едва не потеряв равновесие. В дверях, прислонившись плечом к косяку, склонив набок голову, в длинном до пят зеленом халатике стояла мама. Я узнал ее сразу и сейчас же внутренне содрогнулся то ли от удивления, то ли от испуга: мама постарела. Незнакомые морщины в уголках глаз, незнакомые морщины вокруг рта, темные незнакомые ямки под скулами. Это было настолько дико и нереально, что я, весь сморщившись, словно в ожидании удара, жалостливо выдавил:
- Ма-а...
- О как, - отозвалась она без всяких сантиментов. - А вчера было: "Ма-а-а-а..." - Она очень точно воспроизвела стон вусмерть пьяной скотины, по нелепой случайности оказавшейся ее сыном.
- Ма, - повторил я, протягивая руки в ее сторону.
- Ну-ну! - осадила она меня, знакомым жестом запахиваясь в незнакомый халат. - Обойдемся без этого. Вчера уже пообнимались.
Я был готов расплакаться от обиды и несправедливости.
- Это был другой, ма, - залепетал я. - "Промежуточный", не я. Я вообще не пью. То есть пью... пил... но один раз всего, в поезде, после армии. А больше - никогда, честно. И не буду.
В подтверждении своих слов я изо всех сил замотал головой, отчего в ушах зашумело. Сквозь этот шум я услышал, как мама безрадостно вздохнула.
- Армию вспомнил, - сказала она. - Вот в чем дело. А я-то, дура, думала, что все из-за меня. Разрушила, мол, семью, сына безотцовщиной сделала. Раньше ведь как было? Придешь, развалишься на диване - и давай: "А вот папа...", "А если бы папа...", "А как нам без папы..." Теперь - армия. И долго ты на эту армию...
- Мам, не надо, пожалуйста.
- И долго, спрашиваю, ты на армию ссылаться будешь? -- сказала мама с нажимом. - Армия виновата, что пьешь не просыхая? Сам ведь вызвался, туда же только добровольцев... - Голос ее вдруг сорвался: - Ландскнехт недоделанный! Сволочь, эгоист! Ни о ком не подумал, в войнушку решил поиграть. Поиграл? Теперь на семье вздумал отыгрываться? На цыпочках перед тобой ходить? А может, прикажешь самой тебе наливать, а, товарищ как там тебя?
Я раскрыл рот, но осекся - спазма перехватила горло.
- Не надо, не надо, - сказала мама, морщась. - Не получится. Мне эти раскаяния блудного сына уже осточертели. Блудный сын, если хочешь знать, единожды раскаялся. Единожды! А у нас это повторяется изо дня в день, изо дня в день...
Я уронил лицо в ладони и сгорбился. Это холодное отстраненное равнодушие со стороны самого близкого на свете человека было хуже всего. Хуже ранения, хуже скачков, хуже безысходности, гнездившейся в груди, словно опухоль. При прочих равных это можно было назвать предательством. Но я не позволял себе это так называть. Не мог позволить.
- Карманы твои я выпотрошила, - говорила мама. - Все, что не успел пропить, идет на жратву. Надеюсь, ты не против. Моих грошей уже не хватает. Фима тоже не железный. А долгов о-го-го сколько. Отопление, газ, вывоз мусора - все это висит на нас мертвым грузом...
Нужно просто взять себя в руки, думал я, стискивая пальцами лицо. Раз и навсегда взять себя в руки. Когда-то давно я вроде так и решил сделать. Но тогда я был ребенком. Сейчас - все иначе. "Правда, иначе?" - спросил кто-то с удивленным ехидством, и я мысленно дал ему под дых, чтоб не вякал. Правда, подумал я. Еще какая правда. Небо не видело такой правды...
- Да, - сказал я, выпрямляясь, - это ты правильно сделала. Всегда так и делай. Не обещаю, что такого... ну, вчерашнего... не повторится, но деньги, которые найдешь в карманах, - все твои. Бери, даже не спрашивай. - Тут я оживился. - У меня, кстати, еще есть. Заначка.
- Заначка? - недоверчиво переспросила мама.
Я кивнул.
- Книжку о Гулливере помнишь, коричневую такую?
Мама не ответила.
- Ну ту, что теть Галя подарила. На полке, на самом верху лежит... должна лежать. Так вот, там кое-что есть. Даже не кое-что, а порядочно. Бери все без остатка и отдавай долги. Должно хватить, даже, наверно, останется.
Некоторое время мама смотрела на меня с сомнением. Потом повернулась и, не говоря ни слова, ушла.
Я слышал, как она зашла в мою комнату, включила свет, передвинула стул к полке с книгами, затем наступила тишина. Тогда я сел за стол и осторожно помассировал виски. Под черепушкой гудело, как в растревоженном улье, но я улыбался. Так тебе, сволочь, думал я с веселой мстительностью, обращаясь непосредственно к "промежуточному". Будешь знать, где раки зимуют... Впрочем, подумал я тут же, вряд ли он расстроится. Ахнет от удивления, почешет затылок да и махнет рукой. Доброе дело - оно доброе дело и есть. Решит, что сам додумался... Хотя какая разница! Не о том речь, совсем не о том... Зараза, как же башка трещит! А я ведь ничего так и не попил...
Возвратилась мама, приблизилась к столу и, наклонившись, обняла меня за плечи. От нее пахло детством. Я прикрыл глаза и потерся щекой о ее руку.
- Колючий, - сказала мама. - Бриться когда будешь?
- Сегодня.
- Нужно бриться каждое утро. Это должно войти в привычку, как чистка зубов или уборка постели. Так твой отец говорил.
Я заулыбался.
- Он еще добавлял что-то насчет опорожнения мочевого пузыря.
- Хм, - сказала мама. - Тебе, кстати, вчера Стасик звонил.
- Стасик?.. А, Рюрик. Ну и как он?
- Судя по говору, очень даже: деловой, апломбистый.
Я не совсем понял значение слова "апломбистый", но деловой Рюрик - это что-то новое. Впрочем, сейчас брат легендарного Харальда Клака интересовал меня меньше всего. И все же я спросил:
- Что хотел?
- Ну как - что? О тебе справлялся. Почему, говорит, не звонит? Почему в субботу к нему не заскочил? Мы ж, говорит, договаривались.
Договаривались, недовольно подумал я. С "промежуточным" ты договаривался, а не со мной. С меня взятки гладки.
- На работу тебя зовет, - продолжала мама несколько смущенно, и я понял, что она опять за меня просила.
"Ну что ты будешь делать!" - чуть не вырвалось, однако я сдержался.
- У него ведь новое дело, - говорила мама. - Автомастерская где-то на Августовских Событий. И название звучное такое... не помню. А ты у нас мастер на все руки, это Стасик сам говорил. И зарплата побольше. Плюс, говорит, шабашка. У нас, говорит, одной шабашкой можно прожить. В твоем депо и за полгода столько не наскребешь. Или наскребешь?
Я промолчал.
- Пить, наверное, хочешь? - спросила мама.
- Умгу.
- А воды нет?
- Ни капельки. Это за неуплату отключили?
- Вряд ли. Вся улица без воды со вчерашнего дня сидит. Прорвало у них что-то, вокруг котельной все перерыли. Давай-ка я тебе компота налью?
- А есть?
- Спрашиваешь! Грушевый, персиковый, виноградный - на любой вкус. Открыть только надо. На зиму закатывала, ну да ладно.
- Раз на зиму, то лучше оставь.
- Ну, как оставь? Ты ж у меня до рассвета не доживешь.
С этим было трудно спорить. Мама вознамерилась разомкнуть объятья.
- Нет, нет, не уходи! - заныл я. - Не надо компота, к черту компот, обойдусь!
Мама удивленно рассмеялась и обняла меня крепче.
- Что еще за телячьи нежности?
- Просто побудь рядом, - попросил я. - Как в детстве. Помнишь - я еще в садик ходил, - прибежал утром на кухню, а ты мне лоб потрогала, вплеснула руками, в кровать уложила, и ни в какой садик я не пошел. - Я помолчал, умиротворенно улыбаясь. - Градусник показал тридцать семь и шесть - всего ничего, но ты здорово перепугалась. И на меня страху нагнала. Накрыла пледом, напоила чаем с малиной. Я тогда обжег язык и шепелявил на следующий день. Хотя следующий день я не... А еще таблетки были. Ты их потолкла, да? Вода была очень кислая.
- Странно, - сказала мама и снова засмеялась. - Как ты все это запомнил?
- А ты разве не помнишь?
- Не так хорошо... Хотя нет, вру, сейчас вспомнила. Это ведь тогда ты об Адке расспрашивал?
Я открыл глаза.
- О ком?
- Ну, Антон Александрович, как не стыдно! - укоризненно сказала мама. - Родную сестренку уже забыли. Я еще тогда подумала: как четырехлетний карапуз мог все это запомнить? Вы ведь оба младенцами были, когда ее не стало. И я точно знаю: ни я, ни отец при тебе ни разу о ней не говорили. Я потом специально у теть Гали допытывалась, но она тоже ни гу-гу. Даже свекровь, Зоя свет Петровна, ни слухом ни духом, все на отца твоего грешила.