— Там же монолит… Взорви — все равно лес поляжет.
— Используем небольшие взрывы. А потом будем расчищать экскаваторами и бульдозерами.
— Обойдется в копеечку, — вздохнул Шишкин.
— А лес? Сколько лет нужно, чтобы вырастить его! Тем более на каменистой почве, где деревья с таким трудом принимаются…
Шишкин помолчал минуту. Караджан отчетливо слышал, как он шумно дышит. Представил, как он, размышляя, изучает сейчас на карте планировку местности и водит карандашом вдоль будущей трассы.
— Ладно. Ты прав, конечно… — проговорил наконец Шишкин. — Приедешь — поговорим.
Из трубки посыпались короткие гудки.
Пока он разговаривал с Шишкиным, мать заново подогрела шилпилдак — квадратные кусочки теста, сваренные в мясном бульоне, и, налив в касу, поставила перед Караджаном… Он осилил только половину и выпил пиалушку чая. Аппетита не было. Кандил-буви почувствовала, что сын не в себе, и стала потихоньку выпытывать, почему он не в духе. Однако, ничего не добившись, приумолкла, обидчиво поджала губы. Сын отшучивается, не хочет говорить серьезно. Может, думает, стара стала да поглупела? Видно же — не все у него ладно… Прежде ничего от матери не скрывал, что же теперь?.. Недаром говорят: маленький сын — маленькие заботы, большой сын — большие заботы. И вспомнилось ей далекое время, когда Караджан был еще мальчиком, подвижным смуглым крепышом…
Предки ее мужа испокон веков жили в этих местах, выращивали скот и пасли в горах. Отца Караджана, Мингбая-чабана, люди больше знали по прозвищу Чирчик-бува. Кто-то назвал его так за хорошее знание Чирчикской долины, кличка и сохранилась за ним. Славился он и умением укрощать полудиких скакунов. И так любил коней, что, когда у них родился сын, решил назвать его Каратай — Черный жеребенок. Но в сельсовете в то время работала болтушка Шамсикамар. Выдавая свидетельство о рождении ребенка, она вдруг заявила: «Фи, как неприятно для слуха окончание имени мальчика! Вместо «тай» пусть лучше будет «джан»! Так и написала, болтунья, превратив Каратая в Караджана.
Всезнайка Шамсикамар, чтоб пусто ей было, многим поменяла имена на свой лад и вкус.
Караджан, вышедший из племени отважных чабанов, рос крепким и ловким мальчиком. Губы налитые и яркие, какие обычно бывают только у здоровых детей, волосы жесткие, топорщатся, как иглы у ежа, кулаки твердые и тяжелые. Но вспыльчивым он тогда не был. Спорить из-за пустяков не любил и старался не выказывать свое превосходство над другими. Однако сверстники сами уступали ему первенство…
— Мне пора, — сказал Караджан, поднимаясь из-за стола и вытирая руки салфеткой. — Идем, по пути завезу тебя в кишлак.
— Я готова. Только возьму кое-что, — сказала Кандил-буви и пошла в свою комнату.
Караджан вышел на веранду и закурил. Солнце припекало и заставляло щуриться. На деревьях, порхая с ветки на ветку и радуясь теплу, щебетали воробьи.
Мать вскоре вышла. Караджан помог ей взобраться на сиденье и, сев за руль, включил мотор.
Кандил-буви боялась езды по этим узким извилистым дорогам; она сидела, вцепившись в ручку дверцы и с напряжением глядела перед собой. И Караджан старался ехать помедленнее, чтобы не волновалась мать. Она помалкивала. Видимо, думала о покойной подруге, о тех, кого она оставила на этом свете, о их безутешном горе. Как ни крепись, а все равно заплачешь с ними вместе в голос.
Понимая ее состояние, Караджан тоже молчал, мысли поневоле переключились на прошлое.
Вернувшись с войны, Караджан всего неделю пробыл дома — поступил в Ташкентский политехнический институт. Сперва жил на частной квартире, потом дали место в общежитии. Помогать ему было некому, и он едва сводил концы с концами. Если один день был сытым, два голодал. Занятия в институте сами по себе требовали большого умственного напряжения, а он еще и скучал по родному кишлаку, по которому успел истосковаться за четыре года войны, думал о матери. Она теперь совсем осталась одна, бедняжка. Отец умер год назад, а она об этом и не сообщила сыну на фронт: дескать, он и так каждый день видит горя предостаточно. Жила одной надеждой поскорее увидеть его живого, здорового. А он едва приехал, сразу же опять покинул ее…
«Лишь бы сдать экзамены да поступить, а там дела пойдут как по инерции. Не успеешь оглянуться, и пять лет минут», — думал Караджан. Но не тут-то было. Сколько раз потом Караджан порывался бросить все и укатить обратно в кишлак. Но Иван Шишкин, с которым они подружились с первого дня, отговаривал…
По выходным дням они всей комнатой нанимались к тем, кто строил дома, и таким способом время от времени подрабатывали. На хлеб и чай хватало. Иногда покупали картошки и, отварив, ели с солью. Это ли не деликатес для того времени! Но сын чабана, с младенчества кормленный мясом, очень скоро после такой еды опять ощущал голод. Он похудел, нос заострился. И летом и зимой он носил одни и те же тонкие брюки и брезентовые туфли: другой одежды не было. Часто мучали мысли: «Ради чего все эти лишения? Не лучше ли пойти работать в колхоз? И мне станет легче и матери!» Но в тот момент, когда слабоволие почти одолевало его, в нем вдруг опять просыпалось упрямство. Пройдя войну, испытав ее тяготы, может ли он склонить голову перед этими трудностями, которые по сравнению с теми, что пережиты, — сущий пустяк.