Другой бы забеспокоился, что спуск с Конгир-Бука будет в темноте нелегким, но Караджан оставался спокойным. Он знал каждый камешек, каждый кустик на этом склоне. Он и протоптал здесь еле приметную тропинку.
В вышине, распластав широкие крылья, парит орел, выписывая круги. Что, беспокойный, ищет там, вместо того чтобы лететь к гнезду? Может, и его сердце обволокла печаль, и он ищет исцеления в опьянении высотой?
Последние лучи солнца упали на отдаленную зубчатую гору, похожую на перевернутую пилу. За той горой — Сиджак. Караджану Сиджак сейчас казался самым уютным, самым прекрасным местом в мире. И люди этого кишлака, наверно, самые счастливые. Может ли быть иначе, если там живет Гулгун…
Караджан любил здесь сидеть в одиночестве, смотреть на далекую гору, похожую на пилу, и думать о жизни.
Вспомнилось, как познакомился с Милтикбаем-ака. Не удержался тогда, похвастался перед пожилым человеком, что скоро получит диплом инженера. Но недаром же сказано: «Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь». Караджану не суждено было получить диплом вместе с однокурсниками. Вот и вышло, что обманул Милтикбая-ака, почтенного аксакала.
И все из-за Наимы. Как бы в ней ни разочаровался Караджан, но не думал, что она способна и на низость. После того, как они расстались, она написала ректору института письмо. Она бесстыдно лгала, будто Караджан ее обманул, обещая жениться, а когда от нее ушел, то вместе с ним исчезли и ее драгоценности: золотые часы, серьги, браслет… Бог весть что еще она перечисляла!
И случилось это на второй день после того, как он защитил диплом. Что тут началось!.. Сначала Караджана вызвал ректор. Показал письмо. Наверно, легче вариться в котле с кипятком, чем перенести стыд, который испытал Караджан в ту минуту… Ректор смотрел на него и ждал, — может, в душе надеялся, что он сумеет тут же опровергнуть все доводы и как-то оправдаться. Но Караджан сидел пунцовый как рак и слова вымолвить не был в состоянии. Бросил письмо на стол, будто оно жгло ему руки, встал и, не спросив разрешения, медленно вышел.
На второй день на факультете только и было разговору о нем, о Караджане. Одни смотрели на него с откровенной неприязнью, другие с усмешкой: дескать, вот ты, оказывается, каков. И только те, кто хорошо знал Караджана, подходили и, похлопав по плечу, говорили: «Ничего, брат, держись. Все образуется. Кто стоит прямо, кривой тени пусть не боится».
Однако комиссия решила задержать выдачу диплома Караджану — до того, пока все прояснится. А как прояснится? В том-то и беда, что Караджан не мог доказать свою невиновность. Оклеветать кого угодно просто, а попробуй-ка опровергни клевету. Такое ощущение находит, будто уронил нужную, необходимую тебе вещь в кучу нечистот и вот копаешься, чтобы извлечь оттуда этот предмет. Не всякий такое сможет. И Караджану это оказалось не под силу. Он махнул на все рукой и уехал в кишлак. Считал унизительным доказывать, что он — противно даже подумать! — не вор. И диплома не надо, лишь бы скорее уйти подальше от дрязг и забыть обо всем.
В кишлаке дел полным-полно. И дня не будешь без работы. В Караджане заговорила кровь предков-чабанов: он отправился в горы и стал пасти скот.
По кишлаку пошли суды да пересуды — многие недоумевали, зачем понадобилось Караджану столько лет учиться, чтобы, как и отец его, и дед, и прадед, пасти овец. «Только умному идет впрок ученье», — говорили одни. «Дети муллы становятся муллами, а детям чабанов быть чабанами», — глубокомысленно вторили им другие. А суфи, плут и самый набожный человек в кишлаке, сидя как-то в чайхане в окружении сверстников, сказал: «Ты можешь и на войне отличиться, и геройство свое показать, и с любой работой справляться играючи, но наука, уважаемые, это наука, не каждому она по зубам. Если нет в тебе божьей искры, никогда тебе ею не овладеть». Сидящие, конечно, поняли, что суфи старается хоть как-то обелить собственного сына, который сколько ни учился, а ума не набрался. Но никто ему не возразил. В общем-то, он был прав. Правда, Караджана никто не хотел сравнивать с его полоумным сыном, но ведь нынче и превосходства его особенно не заметно…
Кишлак не город — в одном конце кто-то чихнет, в другом — слышно. И сплетни не могли не дойди до Караджана. Он был самолюбив, и они просто выводили его из себя. Покинув институт, думал, что ушел из-под «перекрестного огня». А оно вон как обернулось. Что называется, из огня да в полымя угодил. Люди везде одинаковы, что в городе, что в кишлаке, им ведь рта не зашьешь. Все чаще приходилось Караджану жалеть, что не хватило у него выдержки еще там, в институте, доказать невиновность. А теперь поздно. Все, наверное, думают: сбежал, — значит, рыльце в пуху. Стыдно и на глаза товарищам показаться.