— Вот и я говорю, много развелось всяких мокриц и тли, — поддакнул Файзулла Ахмедович. — Мы старались, строили, а они…
— Нет, я не сетую на свою жизнь, хотя она была нелегкой. Чем труднее жизнь, тем она интереснее. Никому не вредно изведать и горькие, и сладкие ее стороны. А особенно писателю или поэту. И меня не пугают упомянутые вами тли и мокрицы. После ночи непременно наступает день. С восходом солнца горячие лучи уничтожают всякую нечисть…
Дорога была гладкая и прямая, как лента. Впереди все четче обозначались зубчатые очертания гор. Их цвет менялся. Из синих они сделались лиловыми. Все ослепительнее сияли вершины, потом проступали розовые пятна отвесных скал и малахит зелени. Когда миновали кишлаки Шуртепа, Дурмен, Кибрай, воздух стал свежее, чище. Прохладной сладостью вливался он в легкие и бодрил. Музаффаров оживился, повеселел. То и дело оборачивался, чтобы удостовериться, не отстала ли вторая машина. Но она все время шла вслед. Молодец Хайрулло, неплохой водитель. Файзулла Ахмедович делал сыну знаки, чтобы он вел машину осторожнее — скоро станут подниматься в горы. Мархаматхон помахала ему в ответ. Он жестом показал на горы: дескать, смотри, любуйся.
— Места, о которых я говорил, начнутся, как только минуем Чирчик, — Файзулла Ахмедович уселся поудобнее. — Когда мы взберемся во-он на ту гору, обернитесь и взгляните на милый наш Ташкент. Вы увидите, что он, увы, потонул в желтом мареве пыли и выхлопных газов.
— Уже здесь приволье, — заметил Амир Равнак.
— А проедем местечко Искандер — попадем в самый настоящий рай. Пока же наберемся терпения.
Миновали город химиков Чирчик с его многоэтажными современными постройками, пестрыми людскими потоками на улицах, ухоженными скверами и парками. Теперь дорога взлетала вверх, падала вниз, и сразу пришло ощущение, которое испытывают пассажиры в самолете, когда он то резко набирает высоту, то проваливается в воздушные ямы. По обе стороны горбились высокие рыжие холмы, опаленные солнцем. Далее высились округлые, словно обкатанные кем-то, горы; на их впалых боках кое-где зеленели сады и шелковичные рощицы. А уже за их спиной величаво поднимались вершины, покрытые снегом. От них и веяло прохладой. И уже совсем высоко царила, блестя ледниками, вершина Чаткала.
Мархаматхон казалось, что это Милтикбай-ака Койбакаров, подобрав под себя ноги, величественно восседает на высокогорном джайляу и говорит, улыбаясь в пышные усы: «Добро пожаловать, дорогие гости! Оказывается, все же не забыли нас. Благодарение вам за это. Чем сидеть в раскаленном, душном городе и жариться, как на сковородке, не лучше ли провести время в наших местах, где не переставая дует с гор прохладный ветерок. Мы сберегли красоту этих мест, отстояли от врагов, и да никогда не ступит на них нога неприятелей наших! А друзей мы ждем. Милости просим! Мы с вами заслужили право отдыхать в этих местах, подобных раю. Добро пожаловать, дорогие гости!..»
А горы становились все выше и выше, словно вырастали на глазах. Файзулла Ахмедович то и дело оборачивался и знаками советовал сыну быть повнимательнее. Проскочили небольшой мост через Чирчик, миновали Газалкент, Чарвак. Дорога вилась по склонам, петляла между скалами. Справа устремлялись к самому небу каменные громады, а слева, далеко внизу, за обрывающейся кромкой дороги, обозначенной бетонными столбиками с черно-белыми полосками, открывалась наполненная синевой долина. Отсюда, с высоты птичьего полета, они увидели, как сливаются вместе Чаткал, Писком, Коксув. Дальше их бурные воды несет уже Чирчик, вобравший в себя силу трех братьев.
На перевале машины взяли вправо и остановились. Все высыпали на дорогу. Прохладный ветерок холодил разгоряченные лица, проникал сквозь одежду.
— Глядите, как прекрасен наш край! — сказал Музаффаров, придерживая на голове тюбетейку, чтобы ее не снесло ветром. — Скажите сами, разве здесь хуже, чем в раю?
— Здесь, наверное, лучше! — сказала Мархаматхон, радуясь, что ей удалось-таки хоть на денек-другой вырваться на свободу и не думать о домашних заботах. Но тут же вспомнила про старшую дочь, ее усталое пожелтевшее лицо. — Можно было и Тасанно взять с собой. Трудится, бедняжка, над диссертацией, не дает себе и дня передышки, — упавшим голосом проговорила она. — Немного развеялась бы да успокоилась сердцем. А то с тех пор, как ушла от мужа, сидит в четырех стенах и нигде не бывает. И внуков надо было сюда привезти.