Бросив еще раз взгляд вокруг зала, не забыл ли чего, пошел с менеджером в широкие белокаменные ворота под колоннаду и на крыльцо. Там встретила бледно-зеленая ровно выстриженная трава, отливала недавним дождем, уходила крупными квадратами к горизонту, серый асфальт с белой разметкой и темные ровные ряды невысоких кустов. Кляйн, среднего роста, худой, носатый, с вихром черных волос, похожий на выходца с нижних систем Стрельца, смотрел умиротворенно на стоявший у шоссе катафалк, облепленный черной небольшой толпой, разминал пальчиками сигарету.
— Никаких других мероприятий на наш день. Внешнее оцепление встанет уже в 8−00, твоему персоналу надо быть на месте раньше, иначе не проедут. В 12−00 начинаем. К 14−00 кончим. Но пока то-се, охрана снимется часов в 16 только.
Парковку приготовь, все лишнее убери еще с вечера. Машин будет не меньше полсотни, автобусов столько же. И все как договорились, дорожку на крыльцо, почетному караулу разметку, — Хейс глубоко вдыхал свежий сырой воздух наплывавший с огромного Мемориального кладбища за шоссе, — Ну и счет готовь за все. До вечера пришлешь — вечером же пройдет оплата.
Кивнув погребальных дел менеджеру, прошел по сырому асфальту к машине — навороченный членовоз кадилак, сверкавший пепельно-черным лаком, с синим сенатским номером и мигалкой на крыше. Уселся в кожаном сиденье сзади, отдернув шторку, сказал водиле — в Сенат. Рановато, может, тридцатилетнему помощнику ездить на такой машинке, хотя… Хороший выезд многое упрощает в оргвопросах, которые все больше перекладывал старик Бенуа на своего молодого бегунка. Въезжаешь на такой тачке — и вот с тобой менеджеры сразу говорят куда более учтиво. И скидки сразу, и бонусы. Да и быстрее с мигалкой.
Смотрел в тонированное окно на быстро несущиеся мимо однообразные, как построенные на парад солдаты, белые невысокие памятники Мемориального Кладбища. Ряды плотно составленных ровных камней мелькали, как секунды. Рановато, может, тридцатилетнему Хейсу думать о смерти, хотя… Какая-то секунда впереди будет его.
Странный он мужик, генерал Уоллос. Не захотел оцифровываться, как, например, Гилац. Дорогое, конечно, дело, но уж ему-то Сенат бы сделал. Вон, старик Бенуа уже сейчас готовит почву, чтоб перевели в цифру, когда придет его мгновенье. А Уоллос не захотел даже в морозилку, подождать лет двадцать, когда станет можно продлиться и в биологической форме. Даже в могилу не захотел, чтобы лечь рядом с ними, которые сейчас летят за окном прямыми бледными холодными шеренгами. Захотел именно уйти без следа, развеяться прахом в космосе. Еще и мороки подбросил ему, Хейсу — завещал сжигать в крематории без всякого ящика, а в специальном белом саване с вышитыми на подкладке внутри знаками и письменами, макет которого пришлось заказывать у шизанутых дизайнеров из Храма Огнепоклонников аш на Орионе, а здесь распечатывать на принтере на особой ткани, которая едва сыскалась в Мановахе у тоже стремных извращенцев.
Странный он, генерал. Баловень судьбы, везунчик, победитель по жизни, красавец, гедонист и жизнелюб, ценитель красавиц и коньяка, обожаемый и уважаемый сотнями друзей и товарищей, готовых за него в огонь и в воду. И вот, решил именно уйти с концами. Надоело что-ли?
Вылетели за черные сети ограды, помчались по трассе в сторону кристаллической массы Мановаха. А сам-то Кляйн что бы предпочел? Пока что хотелось бы не вляпаться ни во что такое, чтобы прожить еще хотя бы лет тридцать в природном теле. А там, глядишь, технологии шагнут и оцифровка станет доступной массовому клиенту, или станет возможно значительно продлевать срок годности биотела, или еще что… А может, тоже все надоест, и захочется исчезнуть, крепко запарив какого-нибудь молодого оргработничка своим саваном. Чтоб никаких следов… Прибраться за собой, как при отъезде со съемной хаты, чтоб новым жильцам ничего не мешалось и не попадалось. Никаких носков за шкафом, никаких аккаунтов в соцсетях, никаких камней на кладбище, ничего.
Въезд в Мановах со стороны Мемориального внезапный — ныряешь вместе с неширокой трассой в лес и из него резко вылетаешь в город. Над машиной мелькнула серая тень эстакады, словно отрезав пришельцев от всего, что могло тянуться следом за ними из того мира, где бледные газоны и серые камни под свинцовым небом. И сразу навис со всех сторон мир живых — как гигантский хрустальный сервиз, зеленоватые стеклянные стены высились до неба. Их стекло сдавливало и стискивало не только обзор, но и мысли, и чувства. Тоска зеленая стал Мановах в последние годы. Вся эта политкорректность, мультикультурность и терпимость, тотальный запрет на любые проявления агрессии, сексизма и вообще намеков на оценочные суждения… Конечно, такая жизнь гордится полным исчезновением преступности, по крайней мере явной. Кичится победой над всеми проявленями насилия. Спокойней так, конечно, живется. И дешевле, когда запрещено платить за девушку в ресторане, да и вообще о ком-то заботиться. Баба с возу, кобыле легче… Но че-то скучно, труба как. Черт его вспомнит, когда Кляйн в последний раз боялся или нервничал. Но и не вспомнить, когда смеялся… Улыбка вежливости, натренированная каждым жителем Мановаха долгими одинокими вечерами перед зеркалом, не в счет.