Пизонский действительно выжидал появления совсем другого лица из семьи Деевых и невыразимо смутился, когда тихо скрипнули ворота заднего двора и на огород вышел высокий кучерявый парень в светлой розовой рубашке. Это был не Маркел Семеныч и не сын его, Mapко Маркелыч, но, очевидно, это все-таки был не тот, кого желал встретить Пизонский. Завидя вышедшего молодца, Пизонский снова упал в горох и пригнулся как можно ниже. В это же время только что вошедший молодой человек сделал несколько шагов по узкой дорожке, разделявшей гряды огорода на две ровные половины, подперся левой рукой в бок, тихо зевнул и, весело глянув по широкому пространству, занятому росистыми овощами, потянулся и стал, почесывая сапожком одной ноги другую. Пизонский опять было приподнял тихонько голову из гороха, но зато опять сейчас же и юркнул, испуганный новым скрипом огородной калитки. В этот раз на калитке показалась высокая молодая женщина с свежим румянцем и прямыми соболиными бровями. Она была одета в темной шерстяной юбке, старенькой гарнитуровой душегрейке и покрыта по голове белым бумажным платком с розовыми каемочками.
Завидя эту женщину, Константин Ионыч покраснел от радости до ушей и заметался по меже. Несомненно, что это и было то самое лицо, которое он хотел здесь видеть, и что теперь его занимала одна мысль: как привлечь на себя ее внимание, не обратив на себя в то же время внимания стоящего парня. Но это было невозможно, и Пизонский после первого волнения, продолжавшегося несколько секунд, вздохнув, снова присел на колени и, удерживая дыхание, стал торопливо раздвигать синеватые усы гороха.
Между тем, белолицая красавица, войдя на огород, приподняла одною рукою от росной травы юбку и прямо направилась к гряде с молодым свекольником. Пизонскому показалось, что, завидя стоящего на дорожке парня, молодая женщина немножко смутилась и зарумянилась. Дойдя спокойной поступью до гряды, она поставила на межу большую расписанную сусальным золотом деревянную чашу и стала проворно срывать и класть в нее молодые свекольные листья. Этим временем парень приблизился к ней тихой, щеголеватой походкой и с веселой улыбкой проговорил:
— Здравствуйте, невестка!
Та, к которой относилось это приветствие, не обратила на него никакого внимания.
Молодой человек снова усмехнулся; он обошел невестку с другой стороны и на этот раз уже гораздо смелее и громче прежнего проговорил:
— Платонида Андревна, здравствуйте!
— Здравствуй и ты, Авенир Маркелыч, — отвечала, не подымаясь от гряды, Платонида Андревна.
Авенир отдал невестке низкий поклон и стал помогать ей рвать в чашку свекольник.
— Ну, а помогать мне я тебя не прошу, — говорила Платонида Андревна и с этим словом выбросила назад из чаши наложенный Авениром пук листьев.
— Отчего так, невестка, не просите? — запытал, распрямляясь во весь рост, молодой деверь.
— Так; не хочу, да и только, чтобы ты тут вертелся. Авенир улыбнулся, опять нарвал другую горсть зелени и опять положил ее в расписную чашку.
— Иди ты, сделай милость, от меня со своей помощью прочь, — вскрикнула красавица и, не выдержав, рассмеялась и бросила в лицо Авениру нарванную им зелень.
Авенир, кажется, только и дожидался этой перемены.
— Ну что же это, невестка, вы за красавица! Вот ей Богу, разрази меня Бог на сем месте, а нету на свете ни одной царицы такой красивой, как вы! — заговорил он, глядя на нее со сложенными на груди руками.
— Тьфу! — отплюнулась без сердца Платонида Андревна и опять стала рвать белой рукою росный зелено-синий свекольник.
— А отчего это и об чем вы, невестка, вчера с вечера плакали? — начал спрашивать ее Авенир.
— А ты почему это знаешь, что я плакала?
— Да я ж будто не слышал!
— Гм! Где ж это ты, дурак, мог это слышать?
Платонида Андревна улыбнулась и сказала:
— Нет, я вижу, что вправду надо про тебя Марку Маркелычу сказать, чтоб тебя на ночь запирали; чтоб ты под окнами, где тебе не следует, не шатался.
— Ну, у меня про то на случай и потолок в палатке разбирается, — весело отвечал Авенир.
— Дурак ты сам-то разборчитый и больше ничего, — проговорила Платонида Андревна. — Мало тебя, дурака, и без того за меня колотят, так ты видно хочешь, чтоб еще больше тебя брат с отцом колотили; ну и поколотят.
— А пусть их пока, невестка, какое время еще поколотят. Только я чуть ли скоро и сам не начну им сдачи давать.
— Ну да, как же! сдачи! Нет, а ты вот что, Авенир; он вон свекор-то Маркел Семеныч намедни при всех при отцах из моленной сказал, что такую духовную напишет, что все одному Марку Маркелычу отдаст, а тебе, глупому, за твое непочтенье к родителю, шиш с маслом.
— Что ж? вы же, невестка, с мужем богаче будете.
— Ммм!.. Нет, скажи ты, пожалуйста, что ты это в самом деле, Авенир, себе думаешь?!
— А ничего я, невестка, не думаю. Про что мне много думать-то?
— Нет, нравится тебе, что ли, чтоб били тебя, да колотили, да еще нищим сделали? Что ты это забрал себе в голову?
Авенир молчал и стоял сложа руки. Платонида Андревна, сдвинув брови, говорила внушительно:
— Ты б то, непутящий ты парень, взял себе в разум, что я ведь твоего брата жена; невестка тебе называюсь.
— Да я разве этого не помню, что ли? — отозвался нетерпеливо Авенир. — Я все это всегда по всякий час прекрасно помню и ничего такого нехорошего не думаю.
— Нехорошего! Хорошее или нехорошее ты себе думаешь, а только знай ты себе, что я не хочу, чтоб ты за мной слонялся. Слышишь ты это, Авенирка, или нет? Слышишь! не смей и никак не смей ты здесь со мной сустречаться… И заступаться за меня тоже не смей и не приставай ко мне… потому что не хочу я этого; не хочу, не хочу и не желаю, да и… коли уж на правду пошло, так знай, что и надоел ты мне, вот — что!
— Ну, это, что… на что пустое говорить, невестка, неправду?
— Как пустое? Как это пустое? С чего это ты взял, что это пустое?
Авенир махнул рукою и, наложив на губы свекольный листочек, насосал его и равнодушно хлопнул.
Платонида Андревна рассмеялась и, пожав плечами, проговорила:
— Ну, глядите, пожалуйста, на этого дурака, добрые люди!
— Эх уж, невестка, молчали бы! — отвечал Авенир.
— Что молчать? Отчего мне молчать?
— Что вам молчать? А зачем вы меня тогда цаловали-то?
— Когда это? Когда это я тебя, дурака, цаловала?
Врешь ты это все, врешь ты это, лгун ты этакой, никогда я тебя не цаловала.
— Никогда?
— Никогда.
Платонида Андревна покраснела и, нагнувшись, стала еще скорее дергать свекольные листья совсем с землею.
— А забыли, невестка, как наших в прошлом году дома-то не было?
— Ну?
— А мы с вами тогда на кровати-то боролись… что, помните?
Платонида Андревна приподнялась и, строго смотря в глаза Авениру, спросила:
— Так что ж такое, что боролись?
— Так вот — тут-то вы меня щекотали…
— Ну?
— Ну да, и цаловали, и отпираться нечего, что цаловали.
— Пфффю, пустяки какие он помнит! — отвечала, закрывая рукавом лицо, Платонида Андревна. — Может, что и вправду как-нибудь тогда поцаловала, потому что ты еще мальчик — отчего ж мне тебя не поцаловать? Я этак хоть и сто раз тебя, изволь, поцалую.
— Ну, извольте — поцалуйте.
Авенир сделал к невестке шаг и слегка тронул ее за целый кисейный рукав.
— Поди прочь, дурак! — проговорила, отшвырнув девереву руку, Платонида Андревна и, рассмеявшись, бросила ему в лицо горсть мокрого свекольника.
— Важность он какую придумал, — продолжала она, — что я поцаловала! В этом остроге живучи, черта с рогами, и того поцалуешь.