Ляушин одинок, ни единого приятеля, немного всё же грустновато. «Прогуляюсь-ка я по парку, поглазею на народ», – решил он.
Но что это? В закоулке парка, куда он машинально забрёл, навстречу ему по аллее мчался небольшого роста бородатый голый мужичок на коротеньких толстых ножках при изрядном брюхе и с перекошенным от страха лицом. Вслед за ним метрах в пятнадцати бежал огромный, тоже бородатый, мужик, но одетый. В правой руке у него болтались штаны, должно быть с оголённого, и он, скорее всего, намеревался его догнать и приодеть.
Ляушин остановился. Мужичок бежал явно к нему и, подбежав, умоляюще проговорил, еле дыша: «Спасите!».
Ляушин мгновенно узнал подбежавшего – по лицу, естественно. Круглое лоснящееся лицо в обрамлении рыжей бородки принадлежало Константину Кисельчуку. Кисельчук же, в свою очередь, уже издалека узнал Ляушина, – не раз видел его в ФСБ, куда частенько наведывался к полковнику Гаргалину с доносами на коллег, – и обрадовался спасению: он знал, что тот, кто гнался за ним, будет жесток. О том же, что Ляушин в ФСБ уже никто, информация до Кисельчука ещё не дошла.
Польщённый оказанным ему доверием, Ляушин принял стойку, загородив Кисельчука.
Подбежавший преследователь тоже знал Ляушина и потому остановился, как вкопанный. Глаза его сверкали яростью и лицо, тоже рыжее и бородатое, источало готовность к безжалостной расправе. Ляушин и этого узнал, да и как не узнать, если его физиономия не слезает с экранов местных телеканалов. Это был знаменитый в Бурге пиарщик, Вадим Витальев, служивший при губернаторе и славившийся непотопляемостью и готовностью уже завтра доказывать, что бывшее вчера белым и пушистым, сегодня стало чёрным и ершистым. И наоборот, если надо, – софистикой он владел филигранно.
О причинах разыгравшейся на глазах Ляушина неординарной сцены можно было строить какие угодно догадки.
– В чём дело? – строго рявкнул Ляушин, как делал в недавние ещё времена.
Витальев в приступе гневной захваченности, потеряв от ярости контроль над собой, выпалил:
– Эта скотина, – он кивнул на прижавшегося к Ляушину Кисельчука, – в кустах с каким-то таджиком любовью занялся! Вот, – он потряс штанами, – вещественное доказательство!
Витальев с презрением бросил брюки в лицо Кисельчуку. Тот быстро-быстро схватил их и натянул.
Великий знаток человеческих сексуальных пороков Ляушин понял, что стал свидетелем гейской разборки.:
– Ну вы, мужики, даёте! – расхохотался он. – Другого места не нашли? А ну быстро миритесь и валите отсюда.
Кисельчук, готовый вылизать прощение, умоляюще посмотрел на своего могучего бойфренда. Он и в самом деле был виноват.
Всё этот чебачок, будь он неладен!
Денис по ошибке дал ему на пробу десяток чебачков с айвеселином из той порции, которую заготовил для Саньки Дуба. Тонкая сексуальная чувственность Кисельчука уловила воздействие пептидов весёлости с такой максимальной отдачей, что у него к нахлынувшему блаженству случилась ещё и оглушившая его до селезёнок сладкая поллюция. С первой же пробы закрепилась в лимбической системе Кисельчука неведомая ему ранее сексуальная зависимость. Кто бы мог подумать – сразу два наслаждения в единстве: пиво и оргазм. Чудо! «Ооооооооооо», – простонал он конвульсивно, и с тех дней выклянчивал у Дениса чебачков с айвеселином. Плацебо на него не действовало, он сразу раскусил различие. «Ты, Денис, не жадничай, я же свой, дай мне тех… весёлых», – убеждал он подобострастно Дениса, сразу осознав, кто автор чебачка.
Денис понял, что допустил халатность и в суете не отследил пакетики. Делать было нечего, он стал давать пиарщику пакетики с айвеслином, предупредив шёпотом:
– Это только для внутреннего употребления. Кукуеву не говори – голову оторвёт.
Кисельчук о возможностях Кукуева оторвать голову был прекрасно осведомлён и потому прижал язык. Да и что такого, если об этой сладостной прелести не будет знать тот же Гаргалин. От чудодейственного чебачка он уже не мог отказаться ни за какие страхи и коврижки. И вот в эйфории празднества, своим магическим крылом коснувшегося и его, он отбросил тормоза, приник к любимому напитку, одного за другим бросил в рот пять чебачков, и погрузился в ставшее ему привычным блаженство; а рядом за столом в пивной палатке расположился приятный во всех отношениях улыбчивый таджик, по двум-трём изгибам тела которого Кисельчук мгновенно, как это произошло с графом и дворецким в знаменитом романе Марселя Пруста, распознал собрата. А любимого Вадика не было, хотя и договаривались о встрече в парке. Дальше было, как говорят в подобных ситуациях, дело техники. Свершилось коварство фасцинации: она отключила цензуру разума и рациональности и бросила талантливого пиарщика в объятия немытого гастарбайтера, наделённого той же ориентацией.
Вадим Витальев пришёл с опозданием, огляделся, выпил банку пива, закусил чебачком, ощутил прилив весёлой бодрости и с энтузиазмом ринулся искать Костика. Тревога разрасталась. Куда он запропастился? Набрёл на шевеление в кустах, раздвинул, ради любопытства, ветки и обомлел от открывшейся ему картины позора: какой-то смуглый мужик страстно обнимал его возлюбленного Костика! Это было такое унижение, какого невозможно представить ни одному нормальному гею. Витальев схватил мужика и что есть силы вмазал ему кулаком в скулу, завалив в кусты. Схватить Костика не успел, тот проворно вынырнул из-под него и помчался прочь, зная точно, что расправа будет безжалостна.
Был Константин Кисельчук перед Вадимом Витальевым на сто процентов виноват. Подлая измена их лучезарной, длящейся уже три года любви.
Отрезвляющие слова Ляушина произвели действие, Витальев утих.
Спустя минуту, отойдя от Ляушина в сторону и перекинувшись понятными только им двоим фразами, они взялись за руки и пошли в сторону пивных палаток – залить недоразумение.
Ляушин, смачно ругнувшись, продолжил прогулку.
Вовсю разогрелся очередной духовой оркестр – военный, щёки оркестрантов пылали, глаза сверкали. Они перешли к бравурным маршам и в воздухе гремела «Прощание славянки».
К эстраде подъехал автобус и из него на сцену стали выносить музыкальные инструменты и цветосветовое оборудование. Немногочисленная труппа высыпала из автобуса и с нескрываемым интересом оглядывала происходящее, улавливая настроение публики и настраиваясь на эмоциональную синхронность с ней.
Под жизнерадостные марши духового оркестра, который громыхал неподалёку, возле танцплощадки, всё установили на сцене очень быстро. Сели за инструменты, настроились.
И вот раздались первые аккорды и мгновенно смолк духовой оркестр – администратор парка дал им сигнал.
Народ навострил уши – зазвучало необычно, прибывший ансамбль играл профессионально и начало было интригующим.
Зазвучала великая мелодия бесамэ мучо.
Но ни певец, ни певица ещё не появились, и это тоже привлекло внимание, стали переглядываться – кто же выйдет на сцену.
И вот тут из автобуса вышла и поднялась на сцену столь эффектная исполнительница, что в праздничной толпе прокатилась волна восторженного вздоха. Она выглядела как роскошная черноволосая латиноамериканка, эффектная, темпераментная, гибкая.
Это была Наташа Изумрудная, восходящая звезда эстрады, о которой в Бурге пока мало кто знал.
А когда она повернулась к публике и начала петь, все замерли.
Бархатный грудной голос её был столь же божествен, как и внешний вид. Перед народом стояла очаровательнейшая латиноамериканская колдунья и в её устах бесаме мучо звучало как гимн, как призыв к любви.
Это была любимая песня и мелодия Арбелина. Он впился глазами в певицу.
– Кто это? – спросил он Альфу, которая крепко сжимала его руку. – Откуда?