У входа в Колизей стояли два огромных эфиопа. Увидев хоть и обнаженного, но пока ещё не вымаранного Арбелина, они мгновенно окунули откуда ни возьмись появившиеся ведра в расположенные рядом с ними бочки и вывалили на голову новоиспеченного участника сатурналии кучу дерьма. Арбелин стал как все.
Проскользнув в Колизей, он был потрясён его сияющим великолепием. Все, кто через множество входов вливались в Колизей, занимали места, продолжая петь и выкрикивать скабрезности. То тут, то там взгляд Арбелина натыкался на совокупляюшиеся пары или небольшие группы. Промискуитет, мелькнуло в голове, вот она первозданная золотая эпоха Сатурна.
Спустя секунду, как по волшебству, Колизей уже заполнился до отказа. По рядам ходили обнажённые девушки в розовых фартучках и разносили пенистое пиво в кружках.
Стотысячная зрительская масса вдруг заорала хором «Сатурн! Сатурн!!»
И мгновенно воцарилась абсолютная тишина. Дверь на арену отворилась и два ряда голых, черных как смоль, нубийцев внесли огромные носилки, устланные роскошными коврами, со сверкающим золотом постаментом и царственным троном с двумя внушительного размера фаллосами на спинке, на котором восседал в царских одеждах и в блистательной короне Бог Сатурн собственной персоной, и не манекен, а живой, подвижный, восторженно осматривающий трибуны.
«Слава Сатурну!» – вновь заорала стотысячная масса. Но что это? Арбелин не верил своим глазам – Сатурном был… Яша Вьюгин! Арбелин вспомнил: в сатурналиях выбирали кого-нибудь и наряжали богом Сатурном, все как один поклоняясь ему и оказывая царские почести, но в конце празднования его убивали и съедали. Арбелина ударила дрожь, Вьюгина стало жалко. Сатурна-Вьюгина вынесли на середину арены. Он встал и крикнул, и голос его был как раскат грома: «Прошу всех встать!»
И стотысячная масса встала и замерла.
«Внесите!» – приказал Сатурн.
Через ту же дверь и снова голые, на этот раз рабы-эфиопы, внесли огромный помост с необъятным ложем, на котором развалился крупногабаритный жирный толстяк.
Помост установили в самом центре арены.
Сатурн крикнул: «Внесите бл…дь!»
И снова открылась та же дверь, и снова появились рабы-эфиопы. На носилках возлежала женщина необыкновенной белизны и роскошных форм.
Колизей замер, а секунду спустя раздался восторженный вздох «У–у–ух!».
Торжественным шагом эфиопы пронесли женщину к помосту с толстяком. Она поднялась на ноги и стотысячная масса была поражена грандиозностью её телесной архитектуры, опять выдохнув «У–у–ух!».
Толстяк встал во весь рост и явил всем свой огромный уд, готовый к схватке.
«А–а–а–а!» – выдохнула толпа.
«Иди сюда, курва, я тебя сейчас буду ……!» – вскричал в нетерпении толстяк.
Белокожая одалиска оглянулась, ища кого-то взглядом. На арену вбежал коренастый крепыш.
– Я здесь, здесь, Людочка! – крикнул он.
Женщина двинулась к толстяку, покачивая широченными бёдрами, сулящими ему полный кайф.
– А это кто? – сурово прикрикнул толстяк.
– Муж мой, Вовик. Он будет помогать. – нежно проворковала курва и приникла к его напряжённому инструменту, не дав толстяку сказать ни слова.
Толстяк только выдохнул «Ухх!».
Толпа подхватила «У–у–ухх!!»
И тут Сатурн прорычал «Сношайтесь!», произнеся это самым матерным русским словом.
И началось сексуальное безумие.
Толстяк развернул курву, как было принято по римскому обычаю, и начал столь знергично наяривать, что ритм его передался стотысячной массе и все ринулись исполнять то же самое – кто с кем подвернётся. Муж Вовик хлестал Людочку ладонями по ягодицам, возбуждая и без того разъярённую жену.
И развернулась в Колизее такая разнузданная вакханалия, что Арбелин пришёл в ужас.
И тут же опешил, пронзённый узнаванием. Толстяк был мэр города, а Людочка и Вовик – супружеская пара, его соседи с нижнего этажа! Всё смешалось в мозгу, Арбелин перестал соображать, где же он на самом деле, и только фиксировал происходящее.
Откуда ни возьмись, рядом с ним очутился Гаргалин, голый и почему-то в генеральских эполетах, которые непонятно как держались на его плечах, словно приклеенные.
– Ну как? – ехидно спросил он. – Фасцинация? А почему не совокупляетесь?
И только он это произнёс, как его ухватили две дородные дамы, явно патрицианки, похожие на тех, каких показал миру фильм «Калигула», и принялись Гаргалина надёжно обрабатывать. Странно, но к нему никто с утехами не лез и это Арбелина поразило. Получалось, что он был как бы невидимкой, зрителем на этой вакханалии.
Ааааааааааааааааааааааааа! – пронёсся над Колизеем визг сполна получившей своё Людочки.
– Молодец, молодец! – вскричал муж и обратился к мокрому от пота мэру. – Будет нам «Ленд Ровер»?
– Будет, будет. – заверил мэр Вовика. – Отменно хороша твоя курва.
У Вовика была «Nikeja», он страдал от зависти ко всем, у кого внедорожники и мечтал о «Land Rover».
Услышав столь яркое одобрение мэра, Людочка вскрикнула «Иди сюда, котик!» и набросилась на мужа со всей пылкостью не растратившей энергию супруги, да не тут-то было! Застоявшиеся возле Сатурна эфиопы отбросили Вовика в сторону и принялись с африканской страстью за жену Вовика под животные её взвизгивания. Муж остолбенел, но два других огромных эфиопа схватили и его, решив на нём утолить свою страсть.
Вдруг сияющее небо, добавляющее своим светом радости стотысячной ритмически вздрагивающей массе, потемнело. Над Колизеем возвысилась чья-то громадина, заслоняя солнце. Глянул Арбелин и обмер. Это был Владимир Маяковский. Не менее громогласно, чем Вьюгин-Сатурн, он прогремел своими стихами:
– Эй, кто тут жирные!
А ну слазь!
Кончилось ваше время!
Толстый, как огромный боров на свиноферме, мэр пришёл в ярость:
– Уберите эту скотину в штанах!!! – заорал он фальцетом.
Сатурн взмахнул царским жезлом и Маяковского ветром сдуло.
Снова всё засверкало-засияло, празднество набирало обороты, толстяки и толстушки взмокли, но не останавливались, переходя из рук в руки.
И вдруг новый поворот! Насытившаяся плотскими утехами сверх меры масса в один миг разделилась надвое: одна сторона трибун оказалась занята только мужчинами, другая, напротив её, – женщинами.
Взмахнул жезлом Сатурн и понеслось! Обе половины Колизея обрушили друг на друга столь похабные куплеты, что Арбелин, помнивший из деревенского своего детства много такого рода песенок и частушек, распеваемых под гармонь сельчанами, был поражён искромётной скабрезностью древних римлян.
Звенящими в высотах голосами женский хор выводил эротическую молитву:
Мать пениса! Мать пениса!
Приди и совокупись, чтобы ушли болезни,
Посмотри сегодня на влажную вульву.
Это принесет тебе много удовольствия.
Широкая вульва, маленький пенис.
Смотри, вульва – как на лбу у льва,
Я потру твой пенис.
Мама, о мама!
Твоя налитая мошонка поистине возбуждает вульву.
Сильная вульва, и сильный пенис,
Щекочет, как травка! Соитие – сладкий мед.
Пенис делает меня сильной,
Ты что-то сделала, играя с моей вульвой…
Громыхал и многотысячный мужской хор нечто несусветное и тоже про пенис и вульву.
«Да это же не римское! – вскричал Арбелин, вспомнив описание ритуального вышучивания мужчин и женщин у племени ндембу в книге Виктора Тэрнера. – Это не римское!»
Вмиг смолкли обе стороны. Наступила тишина.
«Услышали меня», – подумал польщённо Арбелин.
Но вдруг громыхнул хор с мужской стороны.
Сидит милка на крыльце
С выраженьем на лице