Я поставила кувшин и побежала туда. У окна стоял Ромка, все лицо в слезах.
У меня сердце сжалось, а не знаю, чем помочь. Просто подошла сзади и встала рядом.
— Чего ты, а? Не надо, — шепотом сказала я Ромке и положила ему руку на голову.
Так всегда делала мама, когда я была маленькая и плакала. Мама говорила, маленькие плачут оттого, что у них мерзнет головка. Положишь руку, головка согреется. И маленький успокоится. А Ромке разве положишь руку? Рванется в сторону и еще обзовет.
— Слуш-послуш, эй, не надо…
Ромка разрыдался. Я вынула из рукава свой платочек с кружавчиками и сунула ему. Линейкин всхлипывал-всхлипывал, потом вытер нос и глаза, и платочек сразу стал мокрый. Ромка опять отвернулся и смотрел куда-то в сторону.
— Беда у тебя?
Ромка пожал плечами, спрашивает:
— Что делаешь вечером?
— Буду дома… Придешь?
Ромка отрицательно покачал головой.
— Приходи в парк, когда стемнеет.
— В парк? Во сколько?
— Ну, в семь.
— Хорошо, — согласилась я, хотя знала, что отпроситься у бабушки в парк вечером почти невозможно.
Если бы была мама, она бы все, конечно, поняла. Но мама в Якутии, в экспедиции. А папы вообще нету. То есть был. Они с мамой разошлись характерами, а потом вообще разъехались, я еще малышкой была.
Я взяла Ромку за руку и потащила в класс.
Урок давно начался. Учительница строго посмотрела. Но промолчала. Он ведь Линейкин. И никто не засмеялся, только староста Макарова сделала заметочку в тетради против моей фамилии.
Весь день потом в голове у меня вертелась какая-то мелодия, и я ее напевала:
Это был старинный романс, который я сочинила сама.
Ему никто не мог помочь. Честное слово, началось с простой шутки, которую никто не понял, а теперь назад ходу нет. Что будет с мамой, что будет с отцом, — страшно подумать! Мама и так нервная. Будешь работать в универмаге, тоже будешь нервный, говорит она папе. Если Ромка нервный — это наследственное от универмага. Теперь весь город знает, что Линейкин чемпион, но никто не знает одной маленькой подробности…
Ромка пробежал по главной аллее между двух рядов портретов, заменявших зеленые насаждения. Вот скамейка, на которой они с Аленкой любили читать вдвоем одну книжку. Линейкин сел и решил серьезно думать, но начать думать не успел: прибежала запыхавшаяся Аленка.
Они сидели рядом и молчали. Люди всегда молчат, когда не о чем говорить или надо сказать много. Наконец Аленка заглянула Ромке в глаза.
Ромка вскочил со скамейки, схватил Аленку за руку и потащил по беговой дорожке.
— Ты что, сумасшедший?
— Молчи! — цыкнул Ромка. — Так надо.
Он остановился в чаще, на траве. Как раз там, где ходить и рвать запрещается. Присел на корточки.
— Что ты делаешь? — спрашивала ничего не понимающая, испуганная Аленка.
Ромка не отвечал. Он снимал калоши. Одну… Потом другую. Снял и приказал Аленке:
— Надевай!
— Зачем?! Они ж мне велики!..
— Надевай!!.
— Надевай!..
Аленка сунула туфельки в Ромкины калоши. Ромка опустился перед ней на колени и поднял пупырышки. Она всплеснула руками и вскрикнула: скамейка, дерево и палатка с газированной водой вдруг закачались под ней. Едва не потеряв равновесие, Аленка так подпрыгнула, что оказалась возле макушки молоденькой березки и от страху уцепилась за нее.
— Не хочу! — крикнула Аленка. — Что это?
— Молчи ты! А то люди сбегутся!..
— Ромочка, миленький! Сделай так, чтобы я упала на землю! Ну, пожалуйста! — шепнула сверху Аленка.
Ромка торжествовал. Он даже забыл про все свои тяжкие думы.
— Ладно! — снисходительно сказал он. И помог слезть с дерева.
Она поправила юбочку в мелкую складку, сняла калоши и долго разглядывала их. Глаза у нее блестели. Калоши обыкновенные, а как прыгают!
— Ты сам сделал? — спросила она восхищенно. — У них что, пружина?.. Переделай мне туфли на микропорке, ладно?
И вдруг Аленка вспомнила:
— Слуш-послуш, надо немедленно их отдать! Сейчас же!
— Отдать?! — и Ромка надел калоши. — Кому?
— А где ты их взял?
— Где взял? — Линейкин опять стал хмурым. — Мама купила.
— Где?