— Байсунгур! О тебе все говорят как о знаменитом прославленном мужчине. Как ты мог опозорить себя и всех нас, ведь смотри: казак сидит в седле, а ты вернулся с этой раной.
— Подожди немного, имам, — ответил Бойсхар. — Лошадь казака еще не тронулась с места.
Вернувшись к казаку, наиб посмотрел в глаза его лошади, та дернулась и отошла на несколько шагов. Голова всадника отвалилась...»
После поражения в Крымской войне царизм пытается взять реванш на Кавказе. Мирный договор в Париже дает возможность самодержавию бросить против горцев огромные силы.
Шамилю противостоит 300-тысячная армия. Изнуренное вековою войной население, с трудом, напрягая последние силы, оказывает отчаянное сопротивление.
В кровопролитных боях царские войска постепенно занимают территории Чечни и Дагестана. 12 мая 1859 года практически вся Чечня, за исключением одного Беноя и прилегавших к нему хуторов, была занята царскими войсками. Шамиль покидает Чечню, вместе с ним уходит в горный Дагестан и непокорный Байсунгур со своим отрядом. Теснимый многочисленными царскими войсками, Шамиль с 400 защитников и 3 пушками укрепляется на горе Гуниб. Байсунгур с несколькими оставшимися верными имаму дагестанскими наибами и с сотней беглых русских солдат и казаков организовывает оборону Гуниба. 25 августа 1859 года после осады и предложения сдаться имам Шамиль сдался в плен. О том, что произошло в тот день в Гунибе, в Чечне сложены песни. Вот одна из них:
Нависла туча над Гунибом, нависла смерти тень. «Имам,
Мы вырвемся отсюда — либо умрем, как подобает нам!
Наш дух, не уступавший силе, привык в бою свободу брать.
И жить враги нас не учили, и не научат воевать.
Тропа судьбы для нас все уже, уходит прочь из света дня.
Мюриды! Слышите! Потуже к коню привяжите меня.
Позорной смерти трус достоин, ему не видеть райских врат.
Пока скакун мой жив, я — воин. Шамиль, веди на газават!
Для нас марчо из шали сшиты, прорвемся сквозь гяуров тьму,
Еще полтысячи джигитов послушны слову твоему».
К земле опущен взгляд имама, он что-то молчалив и хмур:
«Сегодня светлый меч ислама в ножны вложил я, Байсунгур».
«Что ты сказал? А ну-ка снова, коль не ошибся, повтори!»
Шамиль в ответ ему ни слова, наиб настойчив: «Говори!»
Лицо имама посерело: «Вершишь ты надо мною суд.
Ведь сам ты знаешь, наше дело пятьсот мюридов не спасут.
Я просто нужным не считаю и эти души сжечь в огне.
Сирот уже и так хватает и в Дагестане и в Чечне.
На то, наверно, Божья воля, не спорь со мною — это рок».
Чеченец зубы сжал до боли: «Ну как ты это сделать мог?
Тебя совсем не понимаю, мы двадцать пять нелегких лет
Шли за тобой, не нарушая суровой верности обет.
И вот нелепо так, без боя, сегодня в самый трудный час
Готовых умереть с тобою — Шамиль! — ты покидаешь нас.
Шамиль, опомнись! Это слабость! Готовы к смерти мы! Вели!
К тебе взывает кровь асхабов, что в эту землю полегли.
Куда ты? Что все это значит? Имаму в плен дороги нет.
Шамиль, остановись! Иначе — при мне кремневый пистолет,
Клянусь Адамом, что из глины был сотворен... Остановись!
Чеченцы не стреляют в спину, Шамиль, хотя бы оглянись!»
Ответ имама: «Надо мною судьбы знаменье. Я устал.
Тебе, чеченец из Беноя, прощаю все, что ты сказал,
За то, что ты сквозь смерть и вьюгу прошел со мною пламя лет,
За верность и за то, что друга надежней не было и нет».
Дымит верхушка минарета, пылает солнце с высоты.
«Имам, не струсил ты?» — «А это точнее знают Бог и ты!»
Наиб широкими ремнями привязан намертво к коню.
«Мюриды! Сам Всевышний с нами, теперь уходим мы в Чечню.
И жить и умирать нам с нею. За мною, волки, на врага!
Кто честью дорожит своею, но жизнь кому не дорога —