В стороне на площади прозвучали один за другим несколько ружейных залпов... К телам расстрелянных запрещено было подходить, и к ним выставлен был караул чеченцев. Население могло лишь молча созерцать, понимая, за что его постигла такая жестокая кара. С наступлением темноты мне приказано было сниматься и возвращаться в город.
Эта первая карательная экспедиция произвела на меня удручающее впечатление. Я сознавал необходимость жестоких мер, но мне казалось, что они должны быть введены в рамки закона и санкционированы судом, а не личным распоряжением строевого начальника. Единственное, что давало мне удовлетворение, — это то, что, когда я, уходя из деревни, зашел выпить молока в один из домов, то старый крестьянин, провожая меня, сказал: «Спасибо вам, господин начальник, что избавили нас от этих душегубов и убийц; ведь они житья нам не давали. Все они коммунисты, и у каждого на душе по несколько жизней. Жаль только, что вы не всех их захватили, а ведь еще по десятку, наверное, веревка плачет...»
В Чугуеве мы простояли еще около недели. Пребывание в городе не обошлось без мелких неприятностей. Однажды офицеры полка засиделись за дружеской беседой в собрании; было выпито немало и вина, и молодежь-корнеты, щеголяя в черкесках, воспринявшие легко все обычаи горцев, стали стрелять в воздух, желая выразить по какому-то случаю свой восторг. Ординарцы и вестовые чеченцы с радостью подхватили. Пальба ночью в центре города поднялась такая, что население забилось в панике, вообразив налет красных. Некоторые эскадроны начали уже седлать... То, что могло иметь место в горских аулах, конечно, было недопустимо в населенном городе; на следующий же день посыпались жалобы губернатору, и в итоге последовал жестокий разнос всем присутствовавшим от командира полка.
Дня через два после этого случая, вечером, я пошел обедать в Собрание, но не успел сесть за стол, как за мною прислали из эскадрона. Оказалось, что в одном из зажиточных купеческих домов, среди расположения моего эскадрона, праздновалась свадьба. Вернувшись из церкви, молодые и гости сели за стол; начались традиционные речи и поздравления, как вдруг ворвались человек десять чеченцев, угрозами выгнали из дома всех гостей и сами принялись поедать все находящееся на столе. Легко представить себе панику и отчаяние молодых и приглашенных, которые разбежались во все стороны, спасаясь от моих дикарей. Близ дома меня встретил со слезами на глазах обезумевший от страха хозяин. Я вошел в столовую и, пустив в ход нагайку, очистил комнату от незваных гостей. Чеченцы, в свое оправдание, принялись меня уверять, что здесь был заговор и что все это большевики: «Ты разве, господин ротмистр, не видишь, — у них ни у кого нет погон... Мы их поганых блюд из свинины и ветчины и не трогали — наша вера это не позволяет». Несмотря на эти доводы, я сильно взгрел всю компанию; одновременно досталось от меня и вахмистру, и взводным за недосмотр. Извинившись перед хозяином и выставив у его дома дневального, я просил их продолжать свое семейное торжество, гарантируя ему полную безопасность.
Не прошло и нескольких дней, как у меня в эскадроне произошел новый случай, столь характерный для чеченцев. Проходя через базарную площадь, я услышал в стороне сильный крик, и одновременно с тем ко мне подошел какой-то человек, говоря: «Что-то неладное происходит с вашим чеченцем». Я вошел в толпу и увидел своего всадника 2-го взвода, отбивавшегося от какой-то храброй бабы, уцепившейся ему в фалды черкески. «Я тебя, косой дьявол, до начальника доставлю, если не вернешь сапоги!» — визжала баба. Я здесь же на месте разобрал их спор. Мне было вполне очевидно, что чеченец украл сапоги, лежавшие на подводе; чеченец же уверял, что купил их. Я приказал вернуть их бабе, а самому отправиться в эскадрон и доложить о происшедшем вахмистру. Вечером, придя в эскадрон после переклички, я вызвал провинившегося всадника из строя.