она
Я поняла: что-то случилось.
По-прежнему шли уроки, по-прежнему не забывала о моей спине линейка сестры Адальберты, по-прежнему мы шушукались с девочками в дортуаре. Но что-то изменилось, только никто, кроме меня, этого не заметил.
Потом настал очередной родительский день, а Отокар не пришел.
Я стояла в холле, полном радостных возгласов и нежных объятий, и растерянно озиралась по сторонам. Его не было, не было! Потом хлопнула дверь, вошла совершенно незнакомая мне пожилая дама, огляделась и направилась прямо ко мне.
— Здравствуйте, Тина, — сказала она, неодобрительно осмотрев меня с ног до головы. — Только мой сын мог вообразить, что мы с вами родственники. Ну что же, взялся опекать — ладно…
— Вы — мама Отокара? — заикаясь, спросила я.
— Не знаю никакого Отокара, — фыркнула дама. — Я баронесса Лихтенберг, и извольте обращаться ко мне "мадам".
— Но вы сказали, мадам, что ваш сын… — я ничего не понимала, но где-то внутри у меня начинала разрастаться паника.
— Мой сын, Карл-Иоганн, барон Лихтенберг, да, который привез вас сюда из какой-то заграничной дыры, потому что выжившая из ума тетка написала ему, будто вы наша родственница! Благотворительность — достойное дело, но она должна иметь какие-то границы. До конца года ваше пребывание в пансионе оплачено, а дальше устраивайтесь, как знаете. Впрочем, возможно, я выдам вас замуж. — Она прищурилась, видно было, как у нее в голове проворачиваются какие-то колесики. — Да, возможно. За Лакоши… или за Надя… возможно, возможно… Я подумаю. До свидания.
И баронесса развернулась и вышла, шурша подолом.
Я стояла столбом, ничего уже не видя и не слыша. Потом повернулась и побрела наверх, в дортуар. Упала на свою жесткую койку, на колючее серое одеяло, и долго лежала, уставясь в потолок. Она не знает никакого Отокара. Меня привез ее сын, барон Лихтенберг. И в конце года мне светит какой-то Лакоши или Надь…
Я-таки осталась одна посреди этой невозможной Марьятии. А Отокар ушел. Не просто ушел. Его нет и не было никогда.
--
Не знаю, сколько прошло времени. Из ступора меня вывела Жужа. Она вошла в дортуар, увидела меня, подошла, охнула, присела рядом на койку и спросила:
— Что с тобой?
Я молчала.
— Я же вижу, что-то произошло.
Я с трудом перевела взгляд на ее лицо. Она смотрела с участием и тревогой.
— Я ждала одного человека, а он не пришел, — сказала я. — Помнишь, меня навещал мой опекун, господин Отокар?
— Извини, — сокрушенно покачала головой Жужа, — я всегда бывала занята только собой и не обратила внимания… Такой высокий блондин с усами, да?
И тогда я стала рассказывать ей об Отокаре.
он
Я поднялся с пола, об который так неудачно приложился со всего маху. А все Васька, бросивший свои на диво грязные сапоги на самом ходу. Хорошо еще, он их снял, а то отдирай потом пол от засохшей глины…
А вот и он сам — дрыхнет на топчане, воняя перегаром на весь барак. До постели еще дотащился, сапоги еще снял, а на брюки и ватник сил уже не хватило. Удивительного таланта человек — всегда найдет, чем набраться до положения риз. На месте бригадира я бы давно его уволил, и пусть едет пьянствовать к себе на Украину. Но Васька силен, ловок, и работник на самом деле хороший, даже в подпитии и с похмелья. Да и мужик не злой. Только сосед никудышный.
За занавеской завозился Петрович.
— Что у тебя там падает, Осип?
— Я падаю, — проворчал я. — Петрович, заварки не найдется?
— Как не найтись… Да заходи, заходи в мою келью, ща найду тебе чайку. У меня и кипяток есть, давай, налью, посидим, поговорим.
"Келья" Петровича — отгороженный занавеской угол — была куда уютнее нашей с Васькой части комнаты. У него и половички лежали, и картинка из календаря украшала стену (толстая деваха в спецовке широко улыбалась над лозунгом "Сдадим наш участок дороги к Седьмому ноября"), и керосинка не коптила. Я уселся к самодельному столику, заботливо укрытому чистой, хотя и вытертой почти до белизны некогда цветастой клеенкой, принял дымящуюся кружку. Петрович присел рядом.
— Погода — зверь, — степенно начал Петрович. — И льеть, и льеть, уж надоело.
— Точно, — согласился я. — Кладем шпалы в жидкую грязь, все скорей, скорей, а толку от такой дороги… Ведь вкривь и вкось пойдет…
— Дык план же, сам понимаешь, — отозвался Петрович.
Мы уютно сидели, гоняли чаёк, отдувались, обсуждали животрепещущие темы вроде селедки, которую выбросили в поселковом магазине, и Тоньки Прынцессы, которая умудряется даже в суровых условиях стройки века шить себе шикарные наряды. Петрович давно присматривался к Тоньке, надеялся покорить ее своей основательностью и положительностью, а она сохла по здоровенному Николаю из второй бригады. Словом, этой темы хватило надолго.