«Мамаев. Ваше положение действительно дурно. Мне Вас жаль, молодой человек.
Глумов. Есть, говорят, еще дядя, да все равно что его нет.
Мамаев. Отчего же?
Глумов. Он меня не знает, а я с ним видеться не желаю.
Мамаев. Вот уж я за это и не похвалю, молодой человек, и не похвалю.
Глумов. Да помилуйте! Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он — человек богатый; придешь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша не надобно, что я только совета жажду, жажду — алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и ночи его слушать».
Какая сладость для старого и глупого сердца! Тут уж Мамаев, конечно, не выдерживает и говорит Глумову, что тот не так глуп, коли понимает подобные вещи. А узнав, что Глумов и есть его бедный родственник и что «человек замечательного ума» — это он сам, с нескрываемым удовольствием признается: «Ну, так этот Мамаев это я». Вот и развязка. Победа практически одержана, дело быстро доводится до нужного финала.
"Глумов. Ах, Боже мой! Как же это! Нет, да как же! Позвольте Вашу руку! (Почти со слезами.) Впрочем, дядюшка, я слышал. Вы не любите родственников; Вы не беспокойтесь, мы можем быть так же далеки, как и прежде. Я не посмею явиться к Вам без Вашего приказания; с меня довольно и того, что я Вас видел и насладился беседой умного человека.
Мамаев. Нет, ты заходи, когда тебе нужно о чем-нибудь посоветоваться.
Глумов. Когда нужно! Мне постоянно нужно, каждую минуту. Я чувствую, что погибну без руководителя.
Мамаев. Вот заходи сегодня вечером…»
Кончено. Победа за Глумовым, который успел заодно и полить грязью своего соперника, племянника Мамаева. Маменька практично резюмирует: «Кажется, дело-то улаживается. А много еще груда Жоржу будет. Ах, как это трудно и хлопотно — в люди выходить!»
Следующая жертва — Клеопатра Львовна, жена Мамаева. С ней Глумов разыгрывает другие сцены: влюбленности и страсти. И конечно, преуспевает. Его объяснения с Мамаевой циничны и пошлы, но ведь для достижения цели все средства хороши. Тем более что такой поворот сюжета уже был опробован предшественниками: Молчалин ухаживал за Софьей, Чичиков — за дочерью сурового повытчика. Обоим предмет ухаживаний был глубоко безразличен, но отказаться от такого верного пути к сердцу влиятельного отца они, конечно, не могли. Глумов пошел по проторенной дорожке и не ошибся. Даже в словах.
Чем он может отплатить своей благодетельнице за расположение и ласку? Ничем, и это удручает преданное сердце. Вот если бы она была старухой… Тогда — постоянное угождение: «…я бы ей носил собачку, подвигал под ноги скамейку, целовал постоянно руки, поздравлял со всеми праздниками и со всем, с чем только можно поздравить… Я мог бы привязаться к ней, полюбить ее». На вопрос же Клеопатры Львовны: «А молодую разве нельзя полюбить?» — скромный и робкий вздыхатель отвечает совсем уж по-молчалински: «Можно, но не должно сметь». Конечно, и этот раунд был выигран.
Гораздо труднее пришлось бы с Крутицким. Этот важный старик, ретроград до мозга костей, автор безумного «Трактата о вреде реформ вообще», оказался проницательнее других. Посчитав, как и остальные, что Глумов «и с умом, и с сердцем малый», он все же про себя заметил, что тот «льстив и как будто немного подлё-нек». Но расценил это по-своему: «Если эта подлость в душе, так нехорошо, а если только в манерах, так большой беды нет; с деньгами и с чинами это постепенно исчезает. Родители, должно быть, были бедные, а мать попрошайка: „У того ручку поцелуй, у другого поцелуй"; ну, вот оно и въелось. Впрочем, это все-таки лучше, чем грубость». Дальше такого наблюдения Крутицкий не пошел, а Глумов уж постарался угодить вовсю.
С Крутицким наш герой — заядлый консерватор из юных, превыше всего ставящий благонамеренность. Они вместе дружно бранят все новое и курят фимиам старому. Глумов открыто подобострастничает перед «его превосходительством», а тот благосклонно принимает похвалы и панегирики, хваля такой образ мыслей и чувств в молодом человеке.