К себе домой она поднималась по лестничным ступеням, как на Голгофу. Видеть Спаду было уже совершенно невозможно. Он стал чужим не только ей, но даже своему итальянскому народу. Вот с кем связала она свою жизнь! Как подшутила над нею, московской комсомолкой, судьба!
Спада встретил ее буквально брызжа слюной, она чувствовала это на своем лице и отстранялась от него.
– Как ты смела, как смела лезть не в свои дела! В чужой стране, при чужих порядках! Мне уже звонили. Это же скандал, скандал! Ты там агитировала, провоцировала петь советские песни.
– «Рука Москвы»! – сказала она.
– Да, да, да! Именно. У меня могут быть неприятности из-за тебя.
– Сделаю официальное заявление, опубликую в газетах, что ты ни чего общего со мной уже не имеешь, что мы разводимся, и все. Это у вас, в Италии, развод «по-итальянски» – обременительное дело: жену надо непременно прикончить. А мы с тобой регистрировались в Москве, там разведут без убийств.
Назавтра было воскресенье. Спада сидел у себя в комнате, делал выписки из Достоевского. Лера возилась с Толиком, обдумывая положение. Надо было уезжать в Москву. Денег у нее для этого не было, а Спада своих, несомненно, не даст. Продать что-нибудь? Но у нее нет ничего такого, что стоило бы хороших денег. Один ширпотреб, чепуха.
Пришла синьора Мария Антониони.
– О синьора Спада! – заговорила она по-русски. – Можете себе представить, я провела два дня в Вариготте, на вилле «Аркадия». Осматривала комнаты, которые синьора Карадонна и на этот раз оставит для меня и Сальваторе. Я накупила там превосходной рыбы. Если хотите, уступлю немного, придите взглянуть на нее. Это прелесть, а не рыба. И еще я вам скажу, так вы не поверите! Вы знаете, конечно, синьора Карадонну, Умберто Карадонну?
– Да, да, как же! Он очень приятный собеседник, начитанный, много знающий.
– И куда бы, вы думали, эти обширные знания завели вашего приятного собеседника? Прямо в Москву, в Советский Союз! Он прислал письмо своей Делии, хозяйке «Аркадии». Его, оказывается, пригласили в Лондон. А оттуда он отправился в Советский Союз. Что-то связано с искусством. Он ведь знает и искусство. Откуда только, не пойму. Он приехал в Москву и сразу написал жене, чтобы не волновалась. Видите, какой заботливый и внимательный. А то ходит, молчит, чертовски серьезный. По думаешь, не человек, а сухарь. Делия читала мне это письмо вслух. Он в восторге от России. Он уже был в Ленинграде, еще где-то. Это, говорит, не страна, а учебник жизни.
– Ну что вы болтаете, синьора Мария! – На пороге своей комнаты стоял Спада с авторучкой в руке.– Какой учебник! Учебник того, как не надо жить.
– Глупости, синьор Спада! Я на целую треть русская, я прекрасно понимаю синьора Карадонну, да, понимаю, у него тоже кто-то в роду был связан с русскими. И напрасно вы так думаете, будто бы, кроме Италии, других стран на свете и нет. И, между прочим, я сегодня прочла в коммунистической газете, что итальянцы недовольны порядками в своей стране потому, что им надоело жить под американским сапогом.
– Это вы городите чушь, синьора Мария!
– Возьмите газету и убедитесь сами, синьор Спада. Тысячи людей вышли вчера на улицу. Полиция перед ними отступила. Люди очень недовольны жизнью. Так что не нам с вами, синьор Спада, учить русских чему-либо. А может быть, прав он, синьор Карадонна, и нам бы следовало поучиться у них.
– Вы просто старая дура, старая…– Спада выругался по-русски и хлопнул дверью своей комнаты.
– Вы слышали, как этот вахлак меня обозвал? – закричала синьора Антониони. – Это же, если перевести на итальянский… это же хуже, чем проститутка.
– Успокойтесь! – крикнул Спада из-за двери.– Это совершенно одно и то же.
– Синьора Спада, он что у вас сегодня?… – Синьора Антониони смотрела на Леру с удивлением и испугом.– Он, может быть, съел что-нибудь дурное? Или стал употреблять модный героин? От этой дряни, говорят, люди совсем шалеют.
– Простите, синьора Мария,– ответила растерянная Лера.– Я очень перед вами виновата за то, что так вот получилось. Если позволите, я к вам позже зайду.
22
Вот уже несколько дней в доме Зародовых стоит небывалая суета. Сама Алевтина Григорьевна, пять родственниц ее супруга, Александра Максимовича, даже Генка, и тот – все они с утра, вооруженные тряпками, щетками, пылесосом, приводят захламленную, неряшливую квартиру в порядок.
Квартира немалая, не столько, может быть, по числу комнат – их пять, сколько по квадратуре площади – более ста двадцати метров, с холлом, с громадным, длинным и широким, как изрядный переулок, коридором. Комнаты поделены по своему значению в жизни семьи так: большая, с фонарем, – столовая; почти такого же размера – кабинет Александра Максимовича; затем общая спальня супругов, затем комната Генки; и, наконец, поскольку что делать с пятой комнатой Зародовы не знали, они устроили в ней «телевизионную».
«В Англии это в порядке вещей,– разъяснил Александр Максимович.– В каждом порядочном доме там есть так называемая „ситингрум“– комната для сидения, в ней топится камин или включается, если камин электрический, и в ней же смотрят телевизор. Итак, здесь будет ситингрум!» «По-русски это гостиная»,– сказал кто-то из родственников, когда обсуждался вопрос о распределении комнат в новой квартире. «У англичан такого понятия нет,– ответил Александр Максимович.– Гостей там звать не очень принято. Ситингрум существует для своей семьи. Ну, а если гости все же забредут, тоже там сидят».
Так все комнаты в квартире Зародовых с тех пор и назывались: вот эта – «ситингрум», спальня – «слипингрум», столовая – «дайнингрум», кабинет – «райтингрум». Только Генкиной комнате Александр Максимович не смог подыскать английского названия. «Сансрум» – комната сына – звучало не очень хорошо. «Чилдренрум» – детская? Какие же дети? Генка у них один. Да и не ребеночек он уже давно. Поэтому комната его наименовалась просто «Генкиной».
Александр Максимович чрезвычайно гордился тем, что мог изъясняться по-английски. Правда, из-за неясности произношения окончаний слов, когда он путал «з» и «с», «д» и «т», некоторые его высказывания приобретали совсем противоположный смысл тому, на какой Александр Максимович рассчитывал, а иной раз у него получались и вовсе неприличности и даже ругательства. Тем не менее он любил сказать: «Английский у нас в доме – это, если хотите, второй государственный язык нашей семьи». Он имел в виду то, что в последние годы даже Генка освоил кое-что из английского, а Алевтина Григорьевна по английским надписям на этикетках могла отличить банку с быстрорастворимым кофе от кольдкрема или стирального порошка.
Шумиха, поднятая в доме, объяснялась тем, что в Москву прибыли очень важные иностранцы: они работают в рамках ЮНЕСКО, их надо принять в домашней московской обстановке. Иностранцы нацелились на Александра Максимовича потому, что за год до их приезда он был назначен редактором одного из «Вестников», который часть своих страниц уделял и истории искусства, и некоторые его статьи об этом приобрели известность за рубежом.
– Папец, – сказал Генка,– для такого дела, как прием иностранцев, надо бы Ийку позвать. Очень будет полезно. Приехал, ты говоришь, целый интернационал: немец, итальянец, двое американцев. Ийкино знание разных языков может здорово пригодиться.
– Да, ты прав. Может быть,– не очень охотно согласился Александр Максимович. Он до самозабвения любил встречаться с иностранцами, но совершенно не терпел делить это удовольствие с кем-либо еще. Он был счастлив как бы мимоходом сказать среди коллег назавтра после встречи: «Голова побаливает. Устал вчера дьявольски. Иностранцы были. Засиделись чуть ли не до утра».
Но на этот раз дело было особое: прибыла весьма представительная группа, с четкой программой – древнее русское искусство, в котором Александр Максимович не очень-то разбирался, и непременно следовало позвать знающих людей. Ему уже посоветовали пригласить художника Антонина Свешникова, который у иностранцев популярен именно тем, что творчески осваивает русское живописное наследие, поэта Савву Богородицкого – представителя, если так можно выразиться, современного неорусофильства, истинного россиянина, богатыря, былинного гусляра и песенника. Согласился в конце концов Александр Максимович позвать и дочь Алевтины Григорьевны – Ию.