Этого нашего тотального всеведения ты спокойно можешь не любить, но всегда его учитывай, дорогой наш чехоразведчик! Либо сам к нему чего-нибудь прибавь, либо смени тему. Но, внимание — только не на погоду! В противном случае ты оказался бы невежей. В запасе всегда хорошо иметь чего-нибудь интимного. Понятное дело, свеженького и современного. Ведь если во время нашего щебетания случится нечто такое, что случиться не должно, самое важное, что ты при этом присутствуешь. Такое вот наличие — это святая вещь. Мы ее обожаем и стараемся, чтобы оно продолжалось как можно дольше. Наша жизнь сама по себе — это месса для Бога Присутствия. Мы ставим на такие понятия, которые рождаются в ходе беседы. И довольно парадоксально признаем за пустословие все то, о чем нельзя таким вот образом болтать. Разговор, беседа — это чистой воды актуальность. Ты можешь его прервать, но пока имеется надежда, что нынешнего собеседника еще встретишь, еще не все потеряно. Мы не игнорируем ни прошлого, ни будущего. Никто из нас не отрицает, что эти понятия оба существуют. Тем не менее, как бы заранее известно, что они оба гораздо слабее актуальной действительности. Эта же наша привязанность к тому, что делается сейчас, находит свое отражение в грамматических временах. Нашему человеку практически вполне достаточна одна форма для прошлого и одна для будущего. Между Было и Будет, столь просто понимаемыми, лежит пространство практически безграничное, страна великого Есть. Наши глагольные отношения.
Чет-болтун желает знать все. Он желает знать, происходит какая-то вещь полностью или по кусочкам, она повторяется или нет, имеется ли там шанс на успех или никакого, развивается ли она в некоем тотальном Сейчас или только лишь в растянутом по времени Здесь. И в обязательном порядке он желает это знать незамедлительно, в ходе разговора. Очень часто — в одном-единственном слове. Попросту, он желает посходить с ума прямо тут, и прямо сейчас, сразу же. И беда, если бы себя nenavydováděl (не нарезвился), это совершенно не означало бы просто и коротко: er hat sich nicht ausgetobt (он не успокоился — нем.), равно как и: er hat stückweise und wiederholt getobt, bis er letzendlich doch nicht genus davon hatte (он бушевал, фрагмент за фрагментом, и многократно, пока он, наконец, не насладился этим — нем.). Чувствуете плотность нашего словотворчества?
В немецком языке реальность — это проблема действия — Tatsache (факт). Но имеется еще и реальность сама в себе — действительность минус активность. Только наш мистер Чет не очень-то в нее верит. Реальность он желает спутать, пленить. Он ведь дотошный — это генеральный контекстуалист. Если такого термина до сих пор не было, давайте зарезервируем его для мистера Чета! Это стремление к прикосновению и к настоящему в нас настолько сильно, что составные (composita) выражения — в особенности, профессиональные понятия — у нас легкой жизни не имеют, хотя грамматически и возможны, и очень многое упростили бы. Только мы априори им не верим и желаем обладать контролем над ними, прежде чем запустить в нормальный язык и словари. Абстракция у нас должна быть необходимой, должно быть очевидно, что ее невозможно игнорировать.
Немецкий язык мог создать слово Hochhaus (высотка, дословно: высокий дом), сразу же, как только появилось первое отвратное сооружение такого типа. В Чехии должны были пройти годы, и нужно было выстроить тысячи "башенных домов, домов-башен" (věžový dům), прежде чем распространенное выражение věžak превратилось в официальный термин.
Бог нас сотворил такими: здесь мы существуем и не можем иначе…
Подобного рода слова звучат, словно отлитые из стали. В конце концов, произнес их Мартин Лютер. Чет, скорее всего, сказал бы по-другому:
Я нахожусь здесь — но мог бы находиться и где-то еще.
Ведь бытие — это движение! Точно так же, как деревья — это замедленные в своем движении молнии, ну а молнии это всего лишь очень быстрые… деревья небес.
ШУМАВА, АХ КАКОЙ ШУМ
Чешское слово bůh (бог) — это не то слово buh, посредством которого наши немецкие соседи высвистывают бездарных актеров. Миниатюрное колечко над гласным звуком "u" — это еще одно чудо чешского языка. Оно дает понять, что вот тут мы, собственно, должны сказать "ú" (то есть "у" удлиненное), только это было бы слишком просто, и по нему невозможно было бы узнать, что во втором падеже этого существительного в этом месте мы говорим "о". А вообще нам известны четырнадцать падежей. Семь для единственного числа и семь для множественного! То есть, наша экономность в данном случае выкуплена очень даже задорого. Можно сказать, это просто расточительство. Но одновременно с этим мы сообщаем, что это "о" когда-то здесь было. Когда-то, в самых началах чешского языка, был bůh, boh или bog, а возможно, еще bag и bac, как в слове "бакшиш". То есть, великий господин, который иногда бросит чего-нибудь, пригодного для еды, кусочек какой-то. Но не хлеб наш насущный, который печет Великий Пекарь, хотя это вот bac (baker — англ.) и наше peku (пеку — чеш.) могли бы на это указывать. Старый чешский бог наверняка имел в виду еще и мясо. Благосостояние, богатство. Но такое вот его непосредственное соединение нас раздражает. Ибо, в конце концов, богатства желает каждый, в том числе и бедняки. А он раздает бакшиш по собственному признанию. Чехи частенько попрекали его этим — поэтому в наказание получали меньше, чем он хотел дать. В Моравии к нему относились по-другому, вот они и получали больше. То есть, они были попросту более вежливыми.