Если бы ты, чехоразведчик, пожелал посетить нас на поезде, то за Беруном, над рекой слева обрати внимание на силуэт замка Карлштейн. Он появится всего на мгновение, но строение это более чем возвышенное и многим объясняет наше тогдашнее высокомерие. Или же приезжай на автомобиле и устрой объезд вокруг Праги, через Карлштейн и Крживоклат. Тогда ты поймешь, что Вацлав мог чувствовать себя здесь превосходно. Мало кому в истории удалось отправить псу под хвост столь замечательную позицию, что была у этого чешского неудачника с командой своих красавцев-провинциалов.
Но в Праге все начало закипать. Гус тоже это знал, хотя поначалу молча. Не ропща, ломал он хлеб бедных студиозов, но, наверняка, тот не очень был ему по вкусу. Зато тем более прилежно карабкался он по ступеням учения, чтобы, в конце концов, стать магистром. Это титул открывал доступ к пражской, наднациональной элите духа. Но новое положение не лишила Яна связи с Чехией. Наоборот, как будто бы суровая дисциплина, которую он к себе до сих пор применял и которую должен был благодарить за собственную карьеру, теперь должна была избрать надличностную цель. Гус столь долго и основательно тренировался в аскезе, что порок сделался для него личным соперником. Из равновесия его выводили не только явные вины Церкви, но, прежде всего, нарушение шестой заповеди — прелюбодеяние, секс; эта скрытая деструктивная сила теперь провоцировала Яна к резким атакам. Его нападки на прелюбодеев были столь частыми и настолько маниакальными, что трудно избежать впечатления, что из собственной неспособности к достижению телесного счастья кто-то желает сделать счастье для своих ближних.
Тем не менее, он был красноречив, и это морализаторство на трех языках быстро перенесло его в центр чешских ученых, который одновременно представлял собой центр споров. Иные народы из пражского университета — баварцы, поляки и саксонцы — видели мир гораздо менее драматично. Дискурс они вели как номиналисты, утверждая, что великие понятия в своей общности — это только nomina, то есть, относящиеся к наименованию плоды человеческой мысли. Чехи зато были реалистами. Вера в реальность и буквально осязаемость не только предметов, но и ценностей, вводила их чуть ли не в состояние экстаза. Вот не могли они поверить в то, будто бы нечто по-настоящему великое было всего лишь общим понятием. Сердцам молодой интеллигенции льстила непоколебимая уверенность. Это подходило и Гусу, вступало в резонанс с его собственной конструкцией. Его увлекала идея, будто бы к Правде, пускай и невидимой, можно прикоснуться. Он хотел того, чтобы она еще была и не обсуждаемой. Вот попросту такой, которая самой силой своего существования исключала бы какие-либо сомнения… а в особенности же, те польские, баварские или саксонские. Он хотел, чтобы правда была неделимой; ему хотелось правды, которая не говорит двузначным языком! Он видел ее перед собой живую. Словно красивая, мяукающая по-чешски кошечка на коленях Господа Бога, которая разглядывается по чешским землям, высматривая своих искателей. К примеру, кого-то такого, как он, кто бы ее погладил, если бы она к нему спрыгнула. Ну вот, пожалуйста, гоп, и она уже внизу, трется о ноги Гуса.
Но не является эта кошечка ересью? Да откуда! В мире трех римских пап, которые отлучают один другого, достаточно чуточку подождать, чтобы это обвинение коснулось каждого. Во времена кровавых папских споров воззвание Гуса к Церкви, чтобы та возвратилась к своей начальной чистоте, казалось не только верным, но и соответственным. Ибо христовой отаре пристоит скромность, а не политика. Ибо пастырем ее стоит сам Иисус. А среди земных стражей лишь те, просвещенные в правде, которые ориентируются в Библии — тот первом и единственном источнике всяческой уверенности.
Теперь уже Гус знал, почему добрый Господь Бог одарил его даром красноречия. Потому очень быстро к шляпе доктора он присоединил сутану проповедника и к словам Господа решил прибавить еще и собственные.
Он попал на амвон пражской Вифлеемской часовни, которая вплоть до его прихода была самым обычным адресом; Гус же превратил его в центр деяния и деяний. Ежедневно он демонстрировал здесь, как слово становится телом. К нему толпами приходили и бедные, и богатые пражане. В том числе и женщины, усердные обожательницы, во главе с прекрасной Софией из Нюрнберга, супругой короля!