Потому что беседа, разговоры — или pábeni — делает нас людьми. Этому у нас имеются доказательства: сцена, разыгравшаяся с участием Ярослава Гашека и генерала Рудольфа Медка в Праге после Первой мировой войны. Правда, они встретились не "У чаши", всего лишь в "Унионке", где, в отличие от старых времен, тогда засиживалась совершенно новая элита. Недавно лишь вернувшись из России, Гашек разглядывается по залу кафе. Он слышит чешское слово, вдыхает морской мир акул: акул новых времен. Ярек замечает Рудека. Рудольф Медек сидит в окружении молодых людей, слушающих его словно пророка.
Ярослав Гашек, как нам известно, дезертировал дважды, а вот Рудольф Медек — многократный герой. Но оба пишут. Чешские литераторы. Гашек еще вчера был красным комиссаром на территории величиной с всю Чехию (по крайней мере, так говорится). Рудольф Медек служил в России в качестве офицера Чехословацкого Легиона, теперь служит в армии независимой Чехословакии. Гашек, как обычно, был без гроша за душой, зато Медек — при деньгах, в кругу почитателей его как наставника и пророка, агиографа чешских достижений. Гашек же — пролетарий пера, оплачиваемый построчно — поставлял Швейка главу за главой. Уже то, что он появился в "Унионке" было необычным делом. Неожиданно Медек заметил его.
— Агой, Ярек, ты откуда здесь взялся? — громко обратился он к нему. — Привет, старик! Это тебе еще так повезло! Если бы наши схватили тебя в России, то, как приятели мы бы вечерком выпили, но утром ты бы болтался в петле!
Гашек на это очень спокойно:
— Агой, Рудек! Я в России был большим, чем ты, господином. Если бы тебя сцапали наши, то вечером, как приятели, мы бы хорошенько выпили, а утром я бы тебя отпустил…
ШВАНДА ВОЛЫНЩИК
Некий пройдоха или скандалист должен был устроить серьезный скандал, прежде чем — к нашей радости — мог обрести прозвище Крживопрд. И, понятное дело, давным-давно прошли времена, когда наш человек мог публично носить такую фамилию. Просто количество мягко звенящих в ушах Бржезинов увеличивалось изо дня в день. Слава тех замечательных, старых фамилий сегодня сохранилась только лишь в венской телефонной книге, которая с гордостью их и публикует. Все эти Воссерки, Пудельки, Ритки, Питшалы и Гебаки проживают там совершенно невинно, непереведенные и непереводимые[34].
Только наше отвращение к длинным составным выражениям берется не из лени или же из скупости. Хотя немец Михель их обожает, чех Вашек глядит на них с подозрением и принимает только тогда, когда те теряют свою абстрактность. И вместо того, чтобы написать "věžodům" (небоскреб), акцептирует "věžák" (высотка), но только лишь в том случае, если в таковом какое-то время прожил. Все это немного похоже на путь наших святых в Небешаны.
Именно здесь, под Страконицами — дорогой мой чехоразведчик, решившийся избрать мою трассу — ты получишь первый серьезный урок небоскребов. Их архитектура с немалым успехом пытается испортить красоту нашей страны. Все эти могучие, серые и скучные последовательности жилых ячеек, о которых туристические путеводители предпочитают вообще не упоминать, и уж наверняка их не предлагают, представляют собой, все-таки, нечто специфическое. Это родные сестры и братья наших халупок.
Готвальд, тиран пролетариев, в самом начале прекрасно понял, что оба этих явления — как пролетариев, так и тиранию — поначалу следует создать. Из местных источников под рукой имелись только боссы, но откуда было брать исполнителей всемирной справедливости? Понятное дело, еще у нас существовали промышленные агломерации в виде неких деревень покрупнее, имелись рабочие и поселенцы, только вот где было найти обнищавшие массы или смерть от горлода? С массами у нас вечно были сложности.
Для сыновей и дочерей великой утопии все это, правда, серьезной проблемы не представляло. Если чего-то нет, то, ведь, может быть потом или просто должно быть. Возьмешь пару шматков крупных панелей, соединишь их в одно целое и запихнешь в срединку все, что только родила земля: рабочих и физиков, святых и негодяев, мастеров и халтурщиков, портных и доцентов, балерин и мясников, судей и поэтов, секретарей и сектантов, шпиков и за которыми шпионят, артистов и дантистов, актеров и саперов. Все это ты усадишь рядком, одного рядом с другим. Так, чтобы каждый каждого мог почувствовать, увидеть и обнюхать. Чтобы разносился запах горелой каши от соседей. Чтобы можно было заглянуть к ним через глазок на двери. И все это под крышкой измазанной дегтем крыши, чтобы запах снаружи забил вонь изнутри. Крыша плоская и во жаркие дни издает чудовищный духман. Ни одной птички не приманивает отдохнуть здесь. Ты здесь и вправду словно птичка: вольная и ловчая. Готовая к отстрелу, потому что всем наплевать. Ты никого не знаешь, никому не кланяешься. Ни с кем не встречаешься, чтобы поболтать по душам. Самое большее: жалуешься у себя на кухне. Вместе с подобными тебе вписываешь the Czechs.