Партия, которая с тех пор правила в стране, ввела прогресс без умеренности, без границ и без каких-либо законов. Результат был ужасным и гротескным.
Не знаю, то ли это было вызвано годами моего отсутствия, то ли взгляд повзрослевшего человека так сильно изменял перспективу, но город как-то съежился, сделался меньше. И был он наполовину вымершим, грязным и серым. К этому времени вокруг него начали строить первые первые крупнопанельные жилые комплексы.
Я шел под гору по улице Балбиновой. Эту нелегкую трассу я избрал, чтобы осмотреть всю улицу. Ту самую, на которой когда-то царил "Золотой Литр". В руке у меня громадный чемодан, а в нем — все мое имущество: одежда, книги, стихи. В том числе толстая и практически пустая тетрадь под роман, который я собирался здесь написать. Подъем длился долго, я запыхался, и потому поставил чемодан на тротуар. Оглянулся назад и внезапно понял всю эту ужасную перемену..
На ней не было ни одной лавки, ни единого магазина, какой-либо пивной — и не только нашей, от которой еще имелся след в виде опущенных жалюзи. Исчезло все. Все сделалось серым, как посыпанное золой, побитые фасады и заржавевшие решетки.
Стоял сентябрьский день, необыкновенно светлый. Картинка, которую я намеревался запомнить, походила на фотографию с плакатов "Разыскивается преступник". И до меня дошло, что здесь и вправду совершилось преступление. Эта мысль — краткая, но четкая — мелькнула в мыслях, но я быстро ее прогнал, поскольку с ней трудно было бы жить. Я поднял чемодан и прошел мимо склада фирмы "Государственное предприятие "Вторсырье" — помещения, в котором когда-то размещался наш "Золотой Литр".
Какую же песню пел я тогда? До сих пор не могу вспомнить. Меня, скорее, интересовало будущее, им я был буквально одержим. Передо мной простирались двадцать два года в Праге. Достаточно долго, чтобы познать этот город, посетить его дворцы и аудитории, библиотеки и тюрьмы. Я жил рядом с могущественными людьми этой страны, а потом, в течение длительного времени, среди бессильных. На жизнь я зарабатывал пером, но потом кто-то мне все эти перья ободрал. Как же было больно! Только кто бы заранее думал о подобных вещах. Так что я сделал глубокий вдох — там, на той Балбиновой — и пошел под гору, прямиком в будущее.
И на тебе!… Вскоре я увидел другую панораму. Прага как mater orbium… Мать городов, как она хвалится в геральдике. Я глядел на нее из парка Риегра, в тот же самый день и на том же солнце. Она лежала внизу, чуть ли не бесстыдно, которую прибрали к рукам, и потому была она отталкивающей, но, тем не менее — восхитительной. Такое же впечатление повторно у меня появилось лишь через множество лет во Флоренции, в Форте ди Бельведеро.
Тогда я уже знал, что Прагу люблю, и что ее образ ношу под веками.
Я понял, что мне следует научиться умению заклинать слова. Что необходимо долго бороться, чтобы добыть слово-ключ, если человек не желает утонуьб в здешней меланхолии — и в серости…
Ибо она существует — та самая чешская грузность! Кто хоть раз ее познал, тот знает, как она способна уничтожить человека. Насколько она архаична, насколько глубоко доходят ее корни. Как может обезоружить, несмотря на все наши протесты и проклятия этому монстру. И как редко тот отступает.
Виноват ли в этом женский род в чешском языке? Или, возможно, все из-за того, что целым поколениям наших эмоций Прага представляла панораму, идентичную той, как мне в тот самый день? Быть может, с некоторой болью она желает нам напомнить, что по-чешски Вена и Будапешт тоже женского рода[48], но в конкуренции с ними Прага добыла лишь лавры красоты. Что, естественно, не было бы так плохо, если бы речь шла только лишь о первом раунде суда Париса. Но это ведь означало — точно так же, как и в древнем мифе — лишь начало борьбы. В нашем случае, борьбу за центр Европы. Двум другим соперничающим городам сражение принесло только пользу. Они ухватились за какие-то центральноевропейские идеи — возможно, даже самые лучшие — и остались им верны больше, чем Прага.
Вскоре после приезда я узнал, что возвышенность, с которой я с таким восхищением глядел на волшебный, обожаемый мною город, представляла тот же самый вид различным подлецам, ворам и бродягам, которых вели здесь на виселицу. Ирония истории! Но она весьма соответствует пражской мании маскировки. Одна из улиц, ведущих на ту гору, называлась "При райском саду".
Неподалеку я нашел свою первую крышу над головой: комнату, которую делил с пятью коллегами по учебе. Когда мы уже распаковали книжки и картинки, после чего расставили их по полкам, сразу же стало ясно, какая нас ожидает судьба: здесь имелось два поята, два философа и один картежник. А дальше, по темному и длинному коридору проживали следующие поэты, философы и азартные игроки.