Эта игра, комедия, трагедия, театр и маскарад, для которых Прага — свежеобрученная с князем Потемкиным — творила столь замечательную декорацию, создавала впечатление, что материализовался наш сонный кошмар.
Этот безумный город всегда умел показать наименее ожидаемые родственные связи. Вскоре после того, когда мне пришлось закончить работу в качестве лицензированного лирика, меня принял на работу один добрый мораванин, отважившийся вписать мою фамилю в перечень сотрудников. Он был директором строительной артели, которая — одной ногой постоянно стоящая на грани банкротства — удерживалась на поверхности, в основном, благодаря тому, что отнимала у Праги немножко ее красоты. Полулегально мы строили мансарды, в особенности, на исторически ценных чердаках. Там я работал в качестве "правой руки" шефа на случай различных жалоб, которых всегда было полно, так как царила всеобщая халтура, как и пристало потемкинской деревне.
Как-то раз меня послали к нашей заказчице на улицу Цихельну на Малой Стране. Мне отрыла дама в возрасте, благородная модница времен старой Праги, из той эпохи, которая ушла вместе с наступлением эры смотрительниц-консьержек и доверенных представителей в жилищных комплексах. Ее лицо, поза и способ высказывания произвели на меня громадное впечатление. Как будто бы я уже где-то их видел. Когда я вошел в ее единственную комнату, женщина беспомощно показала мне на огромное мокрое пятно на потолке, с которого ржавая вода капала в жестяные ведра, установленных в различных точках пошедшего волнами паркета. Мы, вроде как, уже пару раз обещали что-то со всем этим сделать. Я знал, что и мне нужно будет ей это обещать, из собственных уст. И в этот момент мой взгляд упал на два портрета, на полочку и на письменный стол — на предметы, которые я и вправду откуда-то знал. Понятное дело, из книжки, которую добыл тем же образом, как когда-то Рильке. Да, да, они были из кабинета основателя государства, а эта дама была его внучкой. Имея фамилию Масарик, она, вне всякого сомнения, была уверена, что надо, что следует, что можно в этом деле сделать! "Это дело" можно было понимать весьма широко.
Когда-то, кто-то из соратников Масарика создал сборник полемических стихотворений "Tristium Vindobona" — "Печаль по имени Вена". Tristium Praga, "печаль по имени Прага", которую я тогда почувствовал — там, на улице Цихельней — была настолько всеохватной, что ее невозможно было с чем-либо сравнить. Тут уже речь не шла о Фортуне с ее знаменитым колесом: раз наверху, раз внизу. Эта печаль была словно мельничное колесо, все она превращала в липкую мазь, в которую человек попадал и терял дыхание, а смеяться — самое большее — мог только с того, что не с чего было смеяться.
Достаточно было спуститься с чердака на улицу и повернуть голову в сторону Градчан. Сразу же становилось ясно, что даже товарищ Гусак — тогдашний обитатель президентского кабинета — не был в состоянии избавиться от той баланды. С ним перед тем я тоже виделся. Его как раз выпустили из тюрьмы. Он отсидел десять лет. Тогда я, правда, и не предполагал, что вскоре познакомлюсь с теми же апартаментами, то есть с "Малой Клеткой", как называли меньшее из двух зданий тюрьмы Рузине, откуда родом наши предводители.
День заканчивался. Передо мной была долгая дорога домой, в одну из тех клеток для людей, то есть квартиру в крупнопанельном доме. Жил я там, как и многие мои приятели, с которыми решили, что не превратимся в чешских ворчунов. Вот только как можно добиться этого в мининорах бетонных жилищ? Либо же в каморках ночных сторожей, дворников и истопников, в которых работали? Так что не стать брюзгой было нелегко. Но мы пытались, и временами нам даже удавалось смеяться как свободным людям. А тогда нам казалось, что город держит за нас кулак и с улыбкой поглядывает на нас.
Как тогда, на Рождество, на Граде.
Падал снег, а я нес подарок Сергею Махонину, одному из тех недобровольных ночных сторожей, который без оружия охранял на Градчанах галерею старинного искусства. Дни были до неприличия красивыми. Снег закрыл серость города, так что вид Праги не доставлял неприятности, а свежий воздух и ночь вытеснили смог, который обычно висел над крышами. Улицы были пусты, а мой приятель ожидал в приоткрытых дверях зала с брейгелями, дюрерами и босхами. В наказание его заставляли дежурить даже на самые большие праздники. Он улыбался и провел меня к остальным гостям, которые уже сидели внутри. На столике с праздничной выпечкой горели несколько свечек, рядом кто-то играл на гитаре.
Я блуждал по складам. Скульптуры стояли спиной друг к другу, сбитые в случайные кучки, что, однако, придавало им необычную жизненность. Внезапно я окаменел, увлеченный величественны лицом святого Иоанна Божьего. Фактура кожи его лица, глаза, одеяние, слегка поднятая правая рука… Нет, это не было чудом! Пришлось дважды обойти статую, чтобы на другой, необработанной стороне иметь возможность слегка остыть, чтобы ушло то барочное волшебство. Имя творца было — Брокоф[50]. Неожиданно город, великодушно представил мне собственное прошлое. Чувству, что я заслужил подобное счастье, неожиданно помешала волна страха, с которым я задавал себе старинный чешский вопрос: Какое наказание ждет меня за это?
50
Эта фамилия принадлежала трем талантливейшим чешским скульпторам эпохи барокко.
Ян Брокоф (известный также как Иоганн Брокофф) — чешский скульптор и резчик по дереву, один из лучших творцов эпохи барокко в Чехии.
Старший сын Яна — Михал Ян Йозеф Брокоф или Михаэль Йоганн Йозеф Брокофф (Броков, Проков) — чешский скульптор эпохи барокко.
Младший сын Яна — Фердинанд Максимилиан Брокоф — чешский скульптор эпохи барокко.
Их статуи, к примеру, украшают Карлов мост в Праге.