Ян Есениус же — в свою очередь — был протестантом. А вдобавок еще и ректором Карлова Университета, врачом и красноречивым человеком. Он провел первое в Чехии публичное вскрытие человека, чтобы своими глазами убедиться, как же мы сложены, а не просто верить старым книгам. За это его потом публично резали на кусочки на Рынке Старого Города. В первую очередь, ему вырезали язык (а он был превосходным немецкоязычным оратором), затем отрубили правую руку (якобы, по причине клятвопреступления). Под самый конец — голову, потому что она была умной — и речь здесь шла о том, чтобы она как можно дольше глядела на все эти муки. И, как будто всего этого было мало, набожный повелитель пожелал еще и четвертования. Габсбург был не только набожным, но еще и скрупулезным — он лично проконтролировал каждую деталь. Останки Есенского были потом развезены по городским рогаткам..
Европа задрожала от ужаса; даже и для тех жестоких времен наше восстание было покарано с превышение каких-либо тогдашних стандартов — публичной казнью такого множества чешских господ. Зато чешские не-господа стали чужеземцами в собственной стране и попали в "испанские деревни". Новые господа их не понимали, потому и создали эту идиому. То, что в Чехии мы называем "испанской деревушкой", тогда было чешской деревушкой. Есенский на все это уже ничего сказать не мог, поскольку без языка трудно что-то говорить, тем более — протестовать. Вот только его голова получила какой-то шанс. В железной корзине на старомейской башне Карлова моста она свидетельствовала о новом гуманизме в Праге, пока, вместе с черепами остальных убитых, ее не захоронили не католические шведы, которые ненадолго захватили часть города.
Другой Ян Есениус, отец Милены, чувствовал себя очень глубоко связанным с той историей, хотя прямая линия рода, тянущаяся от знаменитого хирурга — это, скорее, семейный миф. Он демонстративно разговаривал по-чешски и в Прагу прибыл с решением ликвидировать отсутствие державности и господства чехов. В те времена это требовало большего таланта и осторожности. Вскоре он стал профессором того самого университета, в котором преподавал его предполагаемый предок. Правда, университет тогда носил имя не Карла, а Карла-Фердинанда — упомянутого педанта казней. Только Есенский номер два был решительно настроен этот испорченный зуб удалить. Вырвать его с корнем. Все это потому что имел пользующийся большим успехом стоматологический кабинет. Но еще, благодаря приданому своей жены — дочери инспектора всех чешских школ. Так что он карабкался вверх как в профессиональной, так и политической жизни. Он был воинствующим националистом. Немцев и евреев терпеть не мог от всего сердца, в чем походил на многих своих современников. Но, в отличие от них, он восхищался аристократией, независимо от того, на каком языке она разговаривала. Он совершенно не чтил избушек на курьих ножках, поскольку знал: никогда из них не получится замков. Еще он был денди, модником, пользующимся успехом у женщин. В особенности, студенток, но так же еще жен приятелей и пациентов.
Еще, вроде как, он был последним пражским дуэлянтом. Наша присказка "придурки то явно были, ножи в карманах тащили!" не была из его репертуара. И в бою он, вроде как, проявил себя с наилучшей стороны. Гораздо хуже было с ролью мужа и отца. Для Милены он был, скорее, соперником, чем партнером. А после быстрой смерти жены (трагедия не слишком его потрясла) еще и кем-то таким, кому следует себя противопоставить, если желаешь его привязанности.
Еще юной девушкой Милена пережила кое что, увлекавшее ее в отце до самой смерти. Тогда они жили практически на стыке Пржикопов и Фердинандки, где оба прогулочных маршрута часто превращались в место боя. Это было место, где встречались две демонстрации националистов, между которыми с трудом втискивался полицейский кордон. Как-то раз в такой вот наполненной напряжением ситуации Милена стояла в окне, выглядывая отца, которому пришлось пробираться сквозь возбужденную толпу. Неожиданно прозвучали выстрелы, и все бросились либо на землю, либо бежать. Один только Есенский стоял, выпрямившись. Выглядел он будто скала. Во всяком случае, так тогда казалось его дочери.
Склонился он лишь затем, чтобы перевязать раненного. Впоследствии, перед лицом собственных сложностей, Милена вспомнила эту сцену и описала ее. Она стала моделью для ее поведения. В особенности, в период оккупации, когда окружающие люди станут убегать, прятаться по норам и доносить, Милена останется выпрямленной.