Все это, несколько, выглядело так, будто бы они были двумя воюющими сторонами, ищущими нейтральной почвы для заключения мира… В соответствии с мирным договором из Сен-Жермен от 16 июня, давний Унтер-Вайланд достался Чехословакии и получил новое название — Ческе Веленице. Кафка тоже уже не был австро-венгром, а чехословаком, а вот Милена в своей Вене еще могла выбирать. Прага была в эйфории, а Вена — в депрессии. Милена разделяла пражский настрой, а вот Кафка еще не знал, какой ему выбрать.
После долгих увиливаний он согласился на встречу в Гмунде, из предместий которого и были созданы Ческе Веленице. В случае Милены, его беспокоили ее ожидания. Не чешские, а женские. La Belle при прикосновении беспокоит. Недвузначным образом она заставляет его задумываться о телесных, то есть животных делах. Чтобы Шамша — который считает себя чем-то средним между блохой, тараканом и клопом — вновь мог превратиться в Грегора, ему необходима отвага чувствовать наслаждение. Ибо эротика имеет и собственную эстетику. А эстетика делает животных людьми. Так что Милена предлагает Кафке сделать первый шаг к красоте.
К сожалению, делает она это посредством очень пражского предложения:
Если ты тоже был мне неверен, я тебя прощаю.
Это так по-дружески, поскольку таким образом она отпускает ему те грехи, которые Франц совершит Как обычно, она искала дороги к простоте, но это была — скорее — дорога в ад. Кафка бесится. Наречие "тоже" приписывает ему нечто такое, что он охотно бы совершил, но в рамках собственной потенции этого не делает.
"Да как такое возможно, чтобы кто-то вообще спрашивал подобным образом?" — возмущенно отвечает он.
Но в этих словах слышно и облегчение. Он чувствует, что не обязан снимать панциря. Превращение как репродукция не происходит Красавица — это ящерка, а насекомое — это насекомое. Ящерка едет из новых Велениц на старый вокзал Франца-Иосифа. Витальный импульс на сей раз не помог. Похоже на то, что валяние на спине насекомому соответствует. Оно как будто предчувствует, что такая позиция означает вечность.
КРАСАВИЦА И ГЛУПЫЙ ГОНЗА
Многие считают, будто бы стиль Кафки в значительной степени основан на буквальном понимании языковых оборотов. Я не хочу данную интерпретацию переоценивать, но böhmische Dörfer (чешские деревушки) — как символ чего-то малого, непонятного, отдаленного и, одновременно, близкого — в 1918 году для многих из тех, которые свою Отчизну считали Böhmen, сделались жизненной темой. Потому что эти деревушки внезапно перестали желать быть böhmisch, а только tschechisch.
Евреи и немцы с различных сторон получали сигналы, что являются нежелательными элементами. "Деревня права, — цитирует Кафка Милене предложение из газеты. — Уйти, уйти!". Он желает сбежать не только от нее, но и от Праги, принимается за "Замок" и серьезно заболевает туберкулезом. Этот туберкулез, как Sucht, давайте вспомним Йозефа Линду. Schwindsucht и Sensucht! Потому что для немцев Sensucht — это тоска, желание. Главный герой "Замка", землемер К., находится в неком "Между", которое сложно выдержать. Самок, месторасположение властей, его не принимает, а деревня, в которой он ожидает аудиенции, его отвергает. Отвращающий замок и обременительный посад под замком. Женщины внизу или же слишком непосредственны, либо слишком не откровенные. В конце концов герой умирает от утраты сил.
Но в те дни, когда он был с Миленой, у Кафки тоже должно было складываться впечатление, что эта "чешская деревушка" уже не место profanum (здесь: обычным, обыденным — лат.), но и и таким местом, в котором стыд и вина не играют одинаковой роли. Что карусель раскручивается здесь медленнее, чем в еврейском мире Отцов — если вообще раскручивается. Что здесь нет места каким-либо патриархальным дилеммам. Ибо, в конце концов, отец (Шванду помните?) тоже является сыном некоей очень важной матери. Напрасно пытаюсь я вспомнить, сожгли ли мы когда-нибудь ведьму в говорящей по-чешски Чехии. А разве наша мифология не начинается с ясновидящей княжны? Правда, мы пытались восстать против Либуши: "Беда мужам, над которыми правит женщина, у которой волос долог, а ум короток" — но, скорее, с мизерным результатом. Сегодня все выглядит так, как будто бы во внешнем мире — а в особенности, литературном — гораздо большее впечатление производили наши женщины, чем мы, чешские мужчины.