В давильню вбежал Еник:
— Скворцы летят, деда! Уже летят!
От волнения веки у него подрагивали, а рот он так и не успел закрыть.
— Ах разбойники, — буркнул дед с каким-то удовлетворением. — Я их с самого утра чуял.
Он был доволен, что предчувствие не обмануло его, и злорадно усмехнулся. Да, оплошали скворушки.
На лавке у него стояла наготове железная банка из-под краски, он достал из кармана носовой платок и с таинственным видом развернул его.
Еник поднялся на цыпочках, на лбу у него пролегли две морщинки.
— Что это?
— Карбид, — со значительным видом пояснил дед. — Будет у нас пушка. Жахнет почище грома.
Он показал Енику дырку в дне жестянки, вынул из платка серебристо-голубоватый комок карбида, бросил его в банку и трижды плюнул на него. Затем подставил банку Енику, и Еник не без труда повторил дедов обряд плевания. Затем дед закрыл крышечку, а Еник довершил дело, топнув по ней каблуком.
Дед встряхнул жестянку и поднес к уху Еника.
Еник вытаращил глазенки и добела стиснул кулачки.
— Шипит как черт.
— Не испугаешься?
— Нет, не бойся, — пискнул Еник.
— Ну что, начинаю?.. Бахнет, как из пушки.
Еник с размаху воткнул пальцы в уши, судорожно зажмурился и кивнул. Дед выбежал из погреба. Виноградные ряды спускались в долину, как ветки плакучей ивы. Над ними кружила стая скворцов, воздух дрожал от их сварливого щебета и писка, от трепета крыльев, Виноградник словно прикрыло тенью черного зонтика. Птиц было не меньше миллиона. А может, и все два. Худого всегда кажется в избытке. Птицы грозной тучей кружили над виноградниками, выискивая место, где ринуться на землю тучей, более губительной, чем град, губительной, как майские заморозки.
— Видали их! Ах вы банда разбойная!
Дед оглянулся, но Еник остался в погребе.
Птицы рухнули в виноградник так стремительно, будто их сдуло с неба ветром. Вместо зелени кругом поднималась зловещая тишина.
Дед чиркнул спичкой и поднес пламя к дырке в дне жестянки.
Громовой удар разнесся вширь, взметнулся ввысь, всколыхнув листву и раскачав устои всего света. Птицы вспорхнули все разом и в ужасе рассыпались по синеве небосклона.
Еник скорчился на лавке, зажав уши и зажмурившись. Дед успокаивающе погладил его, робкой ладонью пытаясь унять дрожь худеньких плечиков.
— Не бойся, — шептал он вкрадчиво, будто просил в долг, и смущенно моргал.
— Ничего и не было, — сердито сказал Еник, но отзвук этого оглушительного чуда судорожно сжимал его горло.
— Ох и дали мы им, — воскликнул дед радостно. — Дармоедам!
Ему показалось, что, будь он тут один, победа была бы не в победу.
— Улетели?
Дед гордо кивнул. На нем сверкал маршальский мундир, и он величественным жестом приветствовал выстроившиеся войска.
— Скворцы тоже могут бояться? — удивился Еник.
— Еще бы! — уверил его дед с горячностью. И я могу бояться, и мужчины покрепче меня тоже порой пугаются. Но вместо этого сказал: — Не думай, что они так сразу и вернутся.
Еник поерзал и протер глаза.
— В другой раз можешь дать банку мне.
— Ладно. В другой раз ты сам подожжешь.
Трактирщик в своей любимой клетчатой курточке больше походил на резника, но с посетителями он обходился учтиво, можно даже сказать — ласково. В этом трактире, впрочем, во фраке не больно-то и походишь. Ничто из трактирной мебели еще не пострадало от жука-дровосека, все стулья здесь были новые, хотя и разные, — с бору да с сосенки; то же, впрочем, надо сказать и о столах. В трактире по большей части царила торжественная тишина, располагающая к спокойным размышлениям, но время от времени тут появлялся кто-то, кому необходимо было срочно разломать что-либо деревянное, к нему тотчас присоединялся другой, и после этого несколько дней было чем топить в плите.
Еник осторожно отхлебывал ядовито-желтый лимонад и, испытывая блаженство самоистязания, поглядывал на жевательную резинку, с обертки которой ему весело улыбался утенок Дональд, с клювом, похожим на капкан для хорьков.
— Если б у меня была дома своя лошадка, я бы все время на ней качался, — доверительно сообщил он Дональду.