Еник доел пирожное и понес тарелочку на прилавок, по дороге подбирая пальцем сладкие крошки и слизывая капельки сливок. Его не покидало опасение, что они опоздают на поезд.
В кондитерскую вошел слепой Прохазка, постукивая перед собой белой палочкой, точно голубь выклевывал горох из кастрюльки. Дед уступил ему дорогу, а Еник не понял, в чем дело.
И Прохазка налетел на Еника. Гневно ткнув в него палкой, он рассвирепел:
— Что тут такое… Что вы тут мне подстроили?!
Еще совсем недавно глаза у Прохазки были как у кобчика, и он до сих пор не привык к темноте, к тому черному свету, в котором столько врагов, ловушек и болезненных неожиданностей.
— Люди тут, ничего больше, — утихомиривал его дед.
— А ты кто? — Прохазка поднял нос, как оскорбленный профессор.
— Добеш.
— Старый?
— Ну… Старый.
Прохазка умиротворенно улыбнулся.
— Тебя я еще видел… А чего путаешься под ногами, если знаешь, что…
Дед притянул Еника к себе.
— Ты на моего внука наступил.
Прохазка дернул плечом, поправил на носу черные очки. Енику он понравился тем, что был похож на Ферду-муравья[9].
— Вы уж не серди́тесь, молодой человек, что я малость того… Выпьете со мной пива?
Дед и кондитерша выразительно переглянулись, но тут же обоим стало стыдно.
— Мы в город собрались, — принялся объяснять дед, начав издалека. — Янеку нужна лошадка, а мне новые… — Слово «очки» застряло у него в полуоткрытом рту. Знай он, что так глупо запутается, помалкивал бы.
Прохазка виновато хлопнул себя по лбу:
— А я думал… Какой же он, твой внучек?
— Толковый парнишка, — смущенно промямлил дед. — От горшка два вершка, не ест ничего… Но уже собрался в школу.
— Пять лет? — уточнил Прохазка.
Он понемногу учился спрашивать, привыкая к мысли, что если ничего не услышит, то и не увидит. По ночам он нередко плакал и проклинал то время, когда все видел и ничего не замечал. А теперь многие вещи он не в состоянии был себе представить. Кто знает, может, ему было бы легче, будь он незрячий с рожденья. Об этом он говорил лишь в те минуты, когда шарил в кладовой в поисках веревки потолще. Скобу он уже приметил и безошибочно нашел бы крюк, на котором когда-то висел безмен. Ежедневно подходил он к тому месту убедиться, на случай, если совсем уж станет невмоготу.
— Через несколько дней ему исполнится шесть, — сказал дед.
— Шесть. — Прохазка откашлялся, у него сразу пересохло в горле. — Шесть лет назад я еще видел… Приходилось подносить палец к самым глазам, но против солнца я его видел… Скажи что-нибудь, парень, а то дед плохо о тебе отзывается… Как зовут тебя?
Еник стыдливо повертел коленками; нос у него был как свежевымытая морковка.
— Янек.
— Как?
Прохазка наклонил голову, словно голос Еника был неслышным дождем.
— Янек, — повторил Еник еще неохотнее. Потом, вспомнив воспитательницу в детском саду, добавил: — Добеш Ян.
Это он произнес, словно рапортовал командиру роты.
Прохазка умиленно улыбался, морщины неожиданно придали его лицу растроганное выражение — словно по мановению фокусника, умевшего делать черную воду в стакане прозрачной.
— Теперь я тебя уже узна́ю, не бойся.
— Ну что ж…
Дед переступил с ноги на ногу, и Еник услышал, как у деда захрустело в коленях.
— Ступайте, ступайте, — понимающе прогудел Прохазка, улыбнулся и, пригнувшись, сообщил: — Удрал я от жены. Нормальное ли дело, чтоб жена провожала мужа в трактир?! Сам я, что ли, не соображу?! Дайте мне пива!
— Оно, конечно, правда, — поддакнул дед. — Только здесь не трактир.
— Как так? — Прохазка постучал концом палки по твердому носку черных ботинок на шнуровке. — Брось потешаться… Иду мимо, слышу — пахнет ромом. Рома я, что ли, не узна́ю?! Да хоть и на расстоянии!..
Дед сокрушенно поглядел на продавщицу.
— Ром-то ром… Ты верно заметил, да…
— Что опять за шутки? — Прохазка провел ладонью по краю прилавка.
— Ты в кондитерской, Йозеф, — хрипло прошептала продавщица.
— Ах, проклятье!..
Прохазка облизал пересохшие губы. Он положил ладонь на лицо кондитерши и пробежал пальцами по усикам — мягкому пушку темноглазых женщин и только что вылупившихся птенцов. В этот миг он увидел ее перед собой. Слепые глаза обманули время, и она предстала перед ним белокожая и гладколицая. Обычно стеснительная, в этом колдовском витке воспоминаний она ничего не скрывала и кичилась всем, что могла ему дать, словно полагалась на его глаза за семью печатями. Ресницы ее дрожали, и ладонь на колене ничего не закрывала и ничему не препятствовала.