Броускова радостно кивала.
— Да, да! Ну все точно… Посиди тут со мной, а потом обойдем плакальщиц и заранее им заплатим. Если я сама попрошу их, будет вернее. Я вчера подсчитала: нашего года рождения в деревне осталось всего шестеро.
— Шесть… — выдохнул дед удивленно и робко.
Броускова уставилась на него подернутым грустью взглядом.
— Сходишь со мной?
Дед резко выпрямился, но горло у него перехватило.
— Мне надо в детский сад за внуком.
Бледные губы Броусковой тронула печальная улыбка.
— Если б я могла видеть у себя внучат… Все мы живем так далеко друг от друга… — добавила она с отсутствующим взглядом, словно это она говорила уже не деду, а, скорее, почерневшему потолку и сквозняку, трогавшему занавески.
Деда испугала тяжесть смутных слов, которые с кажущейся легкостью слетали на пыльный пол, на растоптанные окурки. Когда-то он наблюдал издалека, как взрывали скалу. Обрывистая стена разломилась в абсолютной тишине, низвергся водопад камней, и лишь потом, когда скала уже зияла свежей раной, донесся взрыв. Дед в непонятном стремлении заслониться обрушился на Броускову:
— Ты почему никогда не придешь?.. Я уж сто раз говорил тебе, чтоб приходила в гости!
— Я знаю, — успокоила его Броускова. — Обязательно приду… — И вдруг подняла свой прозрачный пальчик и заморгала. — Я оставлю это на потом… А твой внук любит шоколадки с пралине?
— Еник любит все, что пахнет шоколадом.
— И правильно… Ну ладно, иди уж… — Броускова вытерла лоб пожелтевшим платком. — Поспешай, не заставляй мальчишку ждать.
Дед послушно и с удовольствием выполнил ее приказание. Но ему было не по себе, будто он что украл у нее. В наказание в дверях он столкнулся с Губертом.
— Удираешь от меня? — загудел он.
— С чего бы… — слабо защищался дед.
— А кто теперь поведет коня на станцию через месяц?! Я не смогу быть палачом во второй раз.
Броускова тщательно обмахнула легонькое перышко на черной шляпке с блестящей желто-красной черешней и аккуратно водрузила эту ужасающую шляпчонку на пучок, скрученный из тонких, как мышиные хвостики, седых косиц.
— Не могла бы я сегодня в виде исключения сесть в саду?
— В саду?! — переспросила кондитерша, как будто договаривалась с людоедом. — А что тебе здесь не нравится? — сварливо закричала она в уверенности, что Броусковой не нравится именно она сама. Приходит раз в году и еще придумывает невесть что. Сад! Крапива по пояс, жабы с хлебную буханку, а она называет это садом. Комедиантка!
— Что-то воздуху мне не хватает, — пролепетала Броускова, оправдываясь.
— Двери от склада не отпираются, а иначе туда не попасть. И как я тебя там обслужу? Я же не могу оставить магазин, ты прекрасно знаешь!
У кондитерши было очень сильное желание поругаться.
— Нет, так нет, — сказала Броускова довольно равнодушно, что еще больше взорвало кондитершу. Броускова села за белый столик и принялась без аппетита, понемножку отковыривать кусочки пирожного.
Кондитерша смотрела на Броускову, словно гипнотизируя удава. Наконец произнесла:
— Ты небось думаешь, что я девица.
Броускова от удивления вытаращила глаза. На верхней губе у нее остались белые усики от взбитых сливок.
Кондитерша машинально провела рукой под носом, потом встряхнула головой, словно стояла перед церковным собором в Констанце[10].
— С Прохазкой у нас было…
Броускова не смогла бы захлопнуть челюсть ни за что на свете.
— Слепой Прохазка? — выдавила она наконец.
Кондитерша оборвала ее боевым кличем:
— Тогда-то он еще видел!
— Да я знаю… Ты небось была красивая женщина… Такая, что сглазить может…
Кондитерша отчужденно поджала губы. Обе помолчали.
— Ты, может, думаешь, что меня Крагулик мучит? — Броускова вздохнула и невесело улыбнулась. — Или его Пепичка?.. Не могу сказать, что меня они сильно радуют, но я с утешением вспоминаю те годы, когда сама его помучила. — Она мечтательно прикрыла глаза при мысли о времени, когда кожа ее была бархатной и так же плотно облегала тело, как и платье, а жизнь радовала на каждом шагу. — Принеси мне еще одно.
— Я бы на твоем месте оставила кое-что на завтрашний день. Пять пирожных, нормально ли это?!
— Сегодня мне надо будет многих обойти, — таинственно произнесла Броускова.
10
Речь идет о церковном соборе 1415 года в немецком городе Констанце, который принял решение о сожжении Яна Гуса как еретика.