Выбрать главу

Дядя Ваня потрясен. Мало того, что он отдал и все свои средства и всю жизнь Серебрякову. Теперь, когда он стал стар, его вместе с Соней, в благодарность за все, гонят в шею на все четыре стороны из родного угла.

Бунт дяди Вани доходит до своего апогея.

«Ты погубил мою жизнь! — кричит он Серебрякову:- Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!»

Профессор бросает ему в лицо: «Ничтожество!»

«Пропала жизнь! — восклицает дядя Ваня в полном отчаянии. — Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу…»

У нас не возбуждают улыбки недоверия слова дяди Ванн о том, что из него мог бы выйти большой человек. За время нашего знакомства с ним на протяжении трех актов мы успели почувствовать и его ум, и одаренность, и способность к подвигу самопожертвования во имя того, что казалось ему общей идеей: во имя науки, прогресса, разума, носителем которых представлялся ему Серебряков. Зная чеховских героев, мы не удивляемся, обнаруживая в них маленьких великих людей.

«Бунт» дяди Вани заканчивается выстрелом в Серебрякова. После этой кульминации дядя Ваня еще некоторое время лелеет мысль о самоубийстве, но затем, под влиянием нeжной и кроткой Сони, он возвращается опять к своему труду — все на того же Серебрякова.

После случившегося профессор с женой уже не могут оставаться в имении. Они уезжают, правда, не в столицу, а в Харьков. Происходит «примирение», и дядя Ваня говорит Серебрякову, что все останется по-прежнему. Отставной профессор, как и раньше, будет аккуратно получать весь доход.

Такова история жизни, отданной «идолу». И, конечно, Горький был прав, обнаруживая в ней символический смысл. Сколько таких «дядей Ваней», никем не замечаемых тружеников, отдавали в прошлом свои лучшие силы счастью ничтожеств, ложным кумирам, убежденные в том, что служат своим трудом «общей идее», обманутые жизнью.

Сколько душевной красоты, веры, чистоты погибало напрасно!

В пьесе пробивается протест против законов жизни буржуазно-дворянского общества, воплощением которого является тупой, самодовольный, бездушный Серебряков. Этот протест звучит в выстрелах дяди Вани, в недовольстве Астрова, во всей атмосфере пьесы. Недаром неглупый царский бюрократ, директор императорских театров Теляковский, был так возмущен пьесой: он почувствовал в ней угрозу всем «устоям» реакционного режима. В своем дневнике Теляковский записал 22 ноября 1899 года:

«…Присутствовал в Художественном театре на представлении пьесы Чехова «Дядя Ваня». Общее впечатление от пьесы получилось крайне тяжелое. Невольно приходит в голову мысль, для чего такая пьеса ставится и какой конечный вывод из нее можно сделать. Публика сидит тихо, слушает внимательно, притаив дыхание, и все ждет — что будет.

В третьем акте чувствуется сильное напряжение, раздаются два выстрела… Вообще появление таких пьес — большое зло для театра.

Если их можно еще писать — то не дай бог ставить в наш и без того нервный и беспочвенный век… На таких пьесах публику театр не воспитывает, а развращает, потому что к массе неразрешенных жгучих вопросов прибавляет еще новые… Где уже театру заниматься такими вопросами, когда за отсутствием религии, уважения к дому и собственности общество не знает, как решать и как поступать в тех простых вопросах, на которые у наших родителей были воспитанием подготовлены, может быть, и тупые, но определенные ответы, ответы спокойные… При этих готовых ответах человек был спокоен, имел ничем не смущенную волю — эту волевую силу, отсутствием которой так страдает современное поколение, убивающее свой ум, здоровье и нервы на разбор сумбура понятий…».[29]

Вы чувствуете, как испуган царский чиновник тем настроением недовольства, протеста, которое привлекало зрителей к «Дяде Ване». Очень выразительна заключительная фраза цитируемой записи Теляковского:

«А может быть я по поводу пьесы «Дяди Вани» ошибаюсь. Может быть, это действительно современная Россия. — Ну, тогда дело дрянь, такое состояние должно привести к катастрофе…»

Тема пропадающей, гибнущей красоты жизни является лейтмотивом пьесы. Она связывается со всеми главными действующими лицами.

Что такое подлинная и ложная красота?

Мы знаем, что только труд, творчество, с точки зрения Чехова и его героев, создают человеческую красоту.

Как никто другой в мировой литературе до Горького, Чехов был вдохновенным поэтом труда. Все его творчество было и скорбной и светлой песней о труде, мечтой о творчестве во имя счастья родины. Труд был для него основой человечности, основой всей морали и эстетики, и тема труда всегда связывалась у него и у его героев с мечтой — о труде творческом, свободном. Вспомним, как тоскует о таком труде Ирина, младшая из трех сестер, и как жизнь разбивает ее мечту. «Труд без поэзии, труд без мыслей», — тоскует Ирина.

Поэзия труда и тоска по этой поэзии — вот в чем тайна обаяния героев и героинь Чехова.

Всевозможные Абогины, «княгини» и прочие лишены подлинной внутренней красоты именно потому; что они чужды и враждебны труду.

Доктор Астров, друг дяди Вани, говорит о жене профессора Серебрякова, Елене Андреевне:

«В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своею красотой — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие. Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою».

Это говорит Астров, увлекшийся Еленой Андреевной, Астров, для которого, как и для всех других чеховских героев, такое огромное значение имеет красота. «Что меня еще захватывает, — говорит он о причинах своего увлечения Еленой Андреевной, — так это красота. Неравнодушен я к ней». Однако в красоте Елены Андреевны он чувствует нечто, оскорбляющее чувство красивого. Он видит в ее красоте нечто нечистое. «Мне кажется, что если бы вот Елена Андреевна захотела, то могла бы вскружить мне голову в один день. Но ведь это не любовь, не привязанность…»

Ложная, нечистая «красота» не может внушить глубокого человеческого чувства.

Красиво то, что служит творчеству, созиданию. Страстно влюбленный в прелесть родной земли, в ее леса, сады, страдающий оттого, что леса вырубаются хищнически, Астров говорит: «Да, я понимаю, если бы на месте этих истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы, фабрики, школы, — народ стал бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тут ничего подобного! В уезде те же болота, комары, то же бездорожье, нищета, тиф, дифтерит, пожары… Разрушено уже почти все, но взамен не создано еще ничего».

Астров скорбит о разрушении красоты родной земли, красоты человека. Когда он делится с Еленой Андреевной своими мыслями, он вдруг прерывает свой взволнованный рассказ и говорит холодно: «Я по лицу вижу, что это вам неинтересно».

Прекрасная женщина, она не способна даже заинтересоваться темой Астрова — темой красоты жизни. Что же представляет собою ее «красота»? Это не совсем то же самое, что паразитическая «красота» Абогиных и «княгинь». Елена Андреевна сама глубоко несчастна, она неправильно «разыграла» свою судьбу, отдав свою молодость профессору Серебрякову не по влечению непосредственной, живой любви и страсти, а по выдуманной, головной любви к большому, как казалось ей, талантливому ученому. Ее жизнь тоже отдана служению «идолу». Но, как бы там ни было, ее разъедают скука, душевная пустота, и сама она служит не утверждению, а разрушению в жизни. Ее «красота» тоже является профанацией подлинной человеческой красоты. Потому-то и в самом ухаживании Астрова за Еленой Андреевной вдруг так ясно прорывается неуважительный, циничный оттенок, мало вяжущийся с обликом Астрова. Если бы она не уехала с профессором, то ясно, что между нею и Астровым разыгрался бы роман, который Астрову не дал бы ничего, кроме внутреннего опустошения, разрушения.

вернуться

29

См. мою публикацию в № 58 «Литературного наследства» (печатается).