"Мужики", опубликованные в апреле 1897 года, вызвали немало положительных и даже восторженных отзывов. Однако это только усилило возмущение и негодование в либерально-народническом лагере. Чашу их терпения переполнила статья П. Струве в журнале легальных марксистов "Новое слово", в которой прямо говорилось об антинароднической направленности повести Чехова. На этот раз в ход была пущена тяжелая артиллерия — с разгромной статьей выступил сам патриарх либерального народничества Н. К. Михайловский.
Странное впечатление должна была произвести на Чехова эта полемика. Струве толковал повесть в том смысле, что она наглядно демонстрирует несостоятельность народнической идеализации деревни, и, ссылаясь на образы лакея Николая Чикильдеева и его жены Ольги, находил, что писатель убедительно показал, насколько даже трактирная городская цивилизация выше убогой деревенской жизни. Такое прочтение "Мужиков" находилось в полном соответствии с пресловутым тезисом П. Б. Струве, призывавшим "признать нашу некультурность и пойти на выучку к капитализму", однако ничего общего не имело со взглядами Чехова и объективным содержанием повести.
В отличие от Струве, безудержно восхвалявшего капитализм, Чехов хорошо понимал уродство капиталистической цивилизации, о чем наглядно свидетельствовали его уже широко известные к этому времени произведения. Не отступал писатель от своих убеждений и в "Мужиках". Сохранившиеся наброски к повести показывают, что после смерти мужа Ольга Чикильдеева с дочерью Сашей возвращаются в город, где их ожидает не менее каторжная жизнь, чем в деревне. Самое главное состоит, однако, в том, что для автора "Мужиков" проблема капитализма вовсе не являлась внешней по отношению к деревне, а, напротив, — одной из внутренних проблем мужицкой жизни. Все односельчане Чикильдеевых уже давно познали тяжесть не только помещичьей, но и капиталистической эксплуатации, выполняя за жалкие гроши надомную работу для местной фабрики, давно превратились в батраков, так как больше работали на помещика, чем в своем жалком крестьянском хозяйстве.
Несмотря на все это, Михайловский с радостью ухватился за предложенное Струве прочтение повести Чехова, однако с тем, чтобы подвергнуть ее уничтожающей критике. Нарисованная Чеховым картина деревенской жизни объявлялась маститым критиком поверхностной, случайной, а по сути дела — клеветнической, автор обвинялся в полном ее незнании, в связи с чем и делалось заключение, что повесть не дает и не может дать никакого материала для серьезных выводов. Накал страстей был таков, что в октябре 1897 года Чехова чуть не забаллотировали при выборах в члены Союза взаимопомощи русских писателей и ученых. И все потому, что мужиков он изобразил не такими, какими их хотели видеть люди либерально-народнических убеждений.
Что же, мужики Чехова действительно были разительно не похожи на те благостные и благообразные образы, которые давно примелькались читателям на страницах народнической беллетристики. Поэтому, видимо, и было обращено внимание только на их неприглядные качества — темноту, невежество, вопиющее бескультурье, озлобленность, на грязь, пьянство и брань. Все это в самом деле присуще жуковцам и их быту, однако этим нарисованная Чеховым картина отнюдь не исчерпывается. Главным и определяющим, по мнению писателя, является обездоленность мужика, его полное бесправие, нещадная эксплуатация, и, как следствие всего этого, — нищета, нищета материальная и духовная.
Критики напрасно пытались хвалить и упрекать Чехова за противопоставление Николая и Ольги Чикильдеевых жуковским мужикам. Да, там, в городе, Николай не знал деревенской нужды. Не знал, пока работал. Однако там же он оказался и без здоровья, и без работы, и без денег, то есть на грани еще более страшной — городской нищеты. И это, будучи еще не старым человеком. Его дочери всего 10 лет. А права Николая там, в городе? О них весьма красноречиво свидетельствует финал его лакейской карьеры. Достаточно было ему однажды споткнуться и уронить поднос, на котором была ветчина с горошком, чтобы он оказался на улице без всяких средств к существованию, хотя здоровье он потерял на работе. То же бесправие, та же вопиющая обездоленность. Что же касается внутреннего мира Николая, то и тут он оказался ограблен, и, может быть, даже больше, чем его деревенские родичи. Лакейская служба вконец обезличила его, чудовищно опустошила его духовный мир. Воспоминания об обедах в "Славянском базаре", о котлетах-марешаль — вот и все его духовное богатство. Все, что находится за пределами этого убогого круга, даже окружающая его чудесная природа, совершенно недоступно его восприятию. Мера духовной обездоленности этого человека с трагической силой выявляется в небольшой сценке, когда Николай, растревоженный ожившими воспоминаниями, не спавший всю ночь, достает из сундучка, надевает и ласково поглаживает свой поношенный лакейский фрак — своеобразный символ его представлений о настоящей жизни и счастье.