В условиях, когда тем, "доступных для пробирания", почти не оставалось, а глумление над пьяными купцами принципиально не устраивало автора, положение его становилось крайне трудным. Но дело было не только в темах. Еще труднее было с их освещением. Острословие вместо глубокого анализа и серьезных выводов, зубоскальство и столь вожделенный "выверт" на потеху публике, хотя сами по себе описываемые события были совсем не веселыми. Может быть, это и было самым тяжелым. Чехов делал все возможное, чтобы решить эту, в общем-то, неразрешимую задачу, но чем дальше, тем больше убеждался в безвыходности своего положения.
Вот один из фельетонов 1883 года, написанный в связи с обсуждением в Московской думе порядка праздничной и воскресной торговли. Строя свою заметку, Чехов исходит из того, что для приказчиков, добившихся постановки этого вопроса, неторговый день является днем отдыха, в то время как для "мальчиков", находящихся в услужении у хозяев, он оказывается полным самой каторжной работы. Заметка заканчивалась призывом к приказчикам повоевать за своих маленьких товарищей.
Корреспонденция о "мальчиках" — одна из наиболее содержательных и социально острых заметок Чехова. Об их положении он говорит, не очень-то стесняясь в выражениях. "Они будут, — пишет Чехов, — по праздникам, пока лавка заперта, чистить тазы и самовары, выносить помои, нянчить хозяйских детенышей и за все это получать трескучие подзатыльники… Бить ребят можно, сколько угодно и чем угодно. Не хочешь бить рукой, бей веником, а то и кочергой или мокрой мочалкой, как это делают хозяйки и кухарки. Мальчики ложатся в 12 ч., встают в 5. Едят они объедки, носят драные лохмотья, засыпают за чисткою приказчичьих сапогов. День в холодной, сырой и темной лавке, ночь в кухне или в холодных сенях, около холодного, как лед, рукомойника. И этаких… не десять, не сто, а тысячи!"
Что же, Чехов хорошо знал еще по Таганрогу то, о чем писал, и сделал все возможное, чтобы вылить накипевшее у него на душе. И все же тема эта требовала и не того обрамления, и не того тона, и не тех слов. И это лучше всего докажет сам Чехов, когда познакомит нас с безысходной драмой десятилетнего мальчика Ваньки Жукова, пишущего письмо на деревню дедушке ("Ванька", 1886 г.), когда расскажет нам о трагической судьбе маленькой няньки ("Спать хочется", 1888 г.).
Но ведь и такой фельетон при всех его неизбежных слабостях мог проскочить просто чудом. 30 сентября 1885 года Чехов послал Лейкину очередную порцию обозрений, но вскоре узнал, что они не пропущены цензурой. До нас дошли эти фельетоны. Трудно придумать что-нибудь более невинное. Высмеиваются новоиспеченный "Общедоступный театр" близ памятника Пушкину, разноголосица в оценке научной работы учеными Москвы и Харькова, упоминается о неаккуратной выплате денег в труппе Александрова и редакции московской либерально-народнической газеты "Жизнь". Наконец, в последнем "куплетце" Чехов прошелся по поводу устроенного Московской думой собачьего приюта, на содержание которого было ассигновано 5000 рублей. Как выяснилось, побывало в нем за все время существования приюта 22 собаки. Это дало Чехову повод пошутить на ту тому, что многие люди имеют все основания пожалеть, что они не собаки. И этого, видимо, оказалось достаточно. Цензор написал: "…Статья не может быть дозволена, как состоящая из обличений, не ограничивающихся простою передачею фактов, но сопровождаемых обсуждением их".
Получив сообщение Лейкина и выслушав его очередные наставления и советы, Чехов отвечал ему: "Погром на "Осколки" подействовал на меня, как удар обухом… С одной стороны, трудов своих жалко, с другой — как-то душно, жутко… Конечно, Вы нравы: лучше сократиться и жевать мочалу, чем с риском для журнала хлестать плетью по обуху. Придется подождать, потерпеть… Но думаю, что придется сокращаться бесконечно. Что дозволено сегодня, из-за того придется съездить в комитет завтра, и близко время, когда даже чин "купец" станет недозволенным фруктом. Да, непрочный кусок хлеба дает литература, и умно Вы сделали, что родились раньше меня, когда легко и дышалось и писалось…"